Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

А почему ты думаешь, что красивее его? Ты моложе, но ты вечно волновался в постели… а он, наверное, со своим пистолетом… военная выучка… Правда, ты зарабатывал ей деньги. Думал, чем больше, тем больше будет любить. Ты просто глуп. Банален, как червонец. Ей надо было, наверно, в уши стихи читать… Помнишь, дядя Леха вспоминал, какие он Зинке декламировал? И про чудное мгновенье, и Маяковского про цепь любовной каторги… конечно, неловко так вот, прямым текстом, но, наверно, им надо говорить именно таким текстом? А майор — он, видно, и напел: ты — моя звезда, ты — моя ромашка… или, как поет по телевизору идиот Киркоров: ты — мой тазик, я — твой веник…»

Слова имеют огромную силу.

17

Тем временем, время шло… кстати, остроумная фраза, верно? (Так заметил бы, хохоча, дядя Леха.) В самом деле, это как у французов: ничто нас так не старит, как годы. Ждешь черт знает какого продолжения, а вот тебе провокация простотой…

Подступал назначенный день суда. Адвокат Светлана Анатольевна приходила пару раз в СИЗО посоветоваться с Никитой о будущей процедуре. Сидя перед ней в комнате для встреч, за железным столиком, привинченным к полу, на железной же решетчатой табуретке, также привинченной к полу, Никита, как бы на секунду просыпаясь, вслушивался в слова адвоката. Она разъясняла, каких людей хотела бы убрать из списка присяжных. Светлана Анатольевна сама впервые имела дело с таким судом — в Сибири дело новое. А Никита вдруг почувствовал, что смертельно устал, ему становится безразлично, как пройдет суд. Его все равно, конечно, оправдают.

А девушка волнуется, грызет кончик карандаша, сережки на ушах, этакие серебряные серпики, мотаются. Девушка предварительно вычеркивает карандашиком всех, кто под сомнением, кто избирался, как ей стало известно, когда-то народным заседателем или работал в райкомах-горкомах КПСС, или даже тех, у кого мужья или жены служат или некогда служили в правоохранительных органах (на них может надавить прокуратура).

Из сорока предложенных кандидатур присяжных надо отобрать четырнадцать (двенадцать основных и двое запасных).

И хоть Никита никого не знает из списка, Светлана Анатольевна спрашивает его:

— Не возражаете? На суде скажете, что не возражаете?

Никита молчал, отупело глядя на ее сережки, в ее круглые за стеклами очков глаза. Он сам не мог бы определить, о чем он размышляет в эти минуты. Одно удивляло: где адвокат взяла подробные биографические данные всех этих людей?

Светлана Анатольевна таинственно улыбалась.

— В редакции вырвала. Правоохранительные органы обязаны публиковать список присяжных данной территории, чтобы народ знал. И вот список подготовлен к печати, а я уже звоню знакомым адвокатам, судьям, в том числе уволенным за своенравие, определяю круг нежелательных лиц.

Как потом Никита увидит уже в зале суда, при утверждении необходимой дюжины на его долю остались пенсионерки смиренного вида да с тоскливыми, усталыми глазами несколько мужчин среднего возраста — с судостроительного завода, с комбайнового. Хотя кто знает?.. При желании можно и там найти управляемых людей… Да черт с ними! Пусть решают, как хотят.

Тем более что перед самым судом, вечером в воскресенье, в СИЗО произошло нехорошее событие, которое выбило из Никиты всякое желание что-либо доказывать. Его почему-то вдруг после вечерней пятнадцатиминутной прогулки по двору повели в другую камеру. Никита, пересекая порог, успел заметить, что здесь нет света. Охранник, который толкнул Никиту в эту тьму, хмыкнул:

— Лампочка Ильича крякнула.

Дверь с треском захлопнулась, лязгнул засов, щелкнул замок. Никита, вытянув руки вперед, побрел наугад, ему показалось, что здесь никого больше нет. Но в ту же секунду его сбили с ног страшным ударом в живот и по голове.

— Вы что?.. За что?.. — попытался было бормотать Никита, но губы уже были разбиты, в правом ухе словно лопнула перепонка. На него навалились, шумно дыша и хрипя, неизвестные люди, человека три или четыре, у которых на ногах грозная тяжелая обувь, как у милиции. Это Никита успел сообразить и запомнить.

— Маньячок… — жарко прошептал кто-то. — Тебя, падла, на колбасу прокрутить и с-собакам…

— Какой я маньяк! — Дался им опять «маньяк». — Вы шутите?..

— За наших дочерей!.. — Словно молния ослепила Никиту и словно тяжкий холм земли его накрыл. Когда очнулся, вокруг было тихо. И по-прежнему мрак — хоть глаз выколи. А может, уже и выкололи, потому что глазные яблоки невыносимо болели.

— Охрана!.. — хотел позвать Никита, но голос не слушался… только вырвался писк… — Помогите… — Зажав уши и раскачиваясь, он посидел, ожидая новых ударов ногами, но его больше не били. И не слышно было в камере чужого дыхания или шороха одежды… треска подметок, когда крадутся…

«За что?! Я же ни в чем не виноват!» Никита вытянул перед собой трясущиеся руки и пополз на неверных, подвертывающихся коленках в одну сторону, потом в другую, пытаясь попасть на дверь. Но ему не везло — пальцы царапали только каменную шершавую стену.