Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

И вот иду я, как по льдинам,
по облакам — и я предстал
перед суровым властелином
всех этих рек, огней и скал.
Похож он чем-то на Толстого,
и на Бетховена похож.
В одной руке — святое слово,
в другой сверкает дух, как нож!
Я лепечу ему: скажите, мы
Вашим движимы умом,
иль в муравьином общежитье
своими мыслями живем?
Заранее, скажите, Боже,
любая пишется судьба,
иль я могу свободно тоже,
как Вы, туда лететь, сюда?
Иль все обман — и труд напрасный,
и это только сны мои.
Я как машина в день ненастный
не выскочу из колеи.
Иль есть простор, пусть малый, право,
как у боксера, что в углу
подныривает влево, вправо —
и выскочил… и я могу?!
И рек Господь страшнее грома,
да так, что онемел я весь:
ты не доволен кровом дома?
В тебе к чужому зависть есть?
В тебе от злобы кровь застыла?
Что гнешься, аки ствол свечи?
Уж не мечтаешь ли постыдно
прелюбодействовать в ночи?
Или воруешь? В тайном блуде
и пьянстве тратишь жизнь свою?
Но есть вокруг святые люди —
не любишь их? — Я их люблю.
Я всех люблю и всех жалею.
Но я хотел бы все же знать
могу ль пойти тропой прямее,
куда никто не станет звать?
Могу ль дерзнуть на то, о чем я
мечтаю в самом сладком сне?
Иначе жизнь моя никчемна —
как с черным спрутом на спине.
Иначе жизнь моя нелепа —
я тридцать лет в толпе плетусь?..
Но потемнев, молчало небо.
Пила и пела наша Русь.
А может, сами сочинили мы
Бога?.. Людям нужен стыд,
и нужен тот, кто в страшной силе
нас всех, безмолвствуя, простит?
А чтоб ступни его весомей —
он должен выше быть людей…
И снится мне земля соломой —
с пожаром мчащимся по ней…

3

Детский приют располагался в двухэтажном деревянном доме, обитом зелеными плашками в «елочку». Одна из стен — левая, если смотреть с улицы, с пустыря, — выпучилась, словно там некий карман, куда дети насовали всякого своего добра. Дощатая крыша также казалась зеленоватой, но не от краски — от плесени и наросшей травы. Зато над ней горделиво торчала самодельная телеантенна и вертелся флюгер с жестяным петушком.

Ворот не было — от них сохранились выщербленные кирпичные столбы, между которыми стояла женщина средних лет в белом халате, с ячменем на левом глазу и шерстяной ниткой на правом безыменном пальце. Она держала в руке пучок желтых хризантем.

— Вы Сабанов? — Она протянула человеку со скрипкой цветы. — Вера Александровна. — Мятое доброе ее лицо улыбалось. — Мы уж боялись, что не придете… Дети так готовились.

По скрипучей деревянной лестнице, где некоторые истертые ступени напоминали седла, они поднялись на второй этаж.

— Сразу к людям? — волнуясь, спрашивала воспитательница. — А может, вам что нужно? Вы скажите!

— В каком смысле? — нахмурился Андрей. Проклятая память… Почему-то вспомнилась знаменитая фраза Державина, которого лицеисты с благоговением ждали в зале, а он, появившись, с порога: «А где тут у вас, голубчики, нужник?»

— Нет, нет, — повторил Андрей. — Мне ничего не нужно, я сразу.

Вошли в большую комнату. Увидев дядю с футляром, дети вскочили и зааплодировали. Андрей, смущенно озираясь, кланялся. Видимо, это их «красный уголок» — висят портреты Ломоносова, Гагарина, Ельцина и Александра Матросова (с каких же времен он сохранился тут — точно такой висел в школе у Андрея?..) И конечно, неизбежный лозунг, начертанный зубной пастой на красном ситце: «Учиться, учиться и учиться!» Фамилия Ленин стерта, почти не угадывается — на этом месте клубится лишь бледное облачко.

Знали бы они, какая буря спит в этом облачке…