Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

— Молодой чел-эк, мы уже обратились ко многим знаменитым писателям и художникам. Нас поддержали. Подпишите и вы наше требование — президента и правительство немедленно в отставку. Согласны? Дети, которые так любят вашу музыку, все до единого подписали, верно, дети?

Дети молча и растерянно молчали, глядя то на гостя, то на старика.

— Я вообще-то музыкант, вне политики… — краснея, пробормотал Андрей.

— Но вы гражданин, — подскочил на каблуках толстяк, сверкая очками. — Вы же видите — страна в руинах… искусство не поддерживается… Вам в филармонии не платят зарплату уже сколько? Пятый месяц?

— Четвертый… ну, не важно…

— Нет, это очень важно! Очень!

— Владимир Ильич, — остановила его нерешительно воспитательница. — Может, дадим нашему гостю подкрепиться?.. А все остальное сделаем позже, в рабочем порядке? — Она тоже знала необходимые старые слова.

— Да конечно, вы ешьте, ешьте! — сняв очки, заулыбался старичок и снова достал белый платочек. Но продолжал цепко, не мигая, разглядывать жидкого в кости, с мальчишеской русой челкой гостя. — Потом так потом.

Но кусок уже не лез в горло. Андрею показалось — дети разочарованы его нерешительностью.

— Я хочу сказать, — невнятно заговорил Андрей, обращаясь, пожалуй, именно к ним. — Я понимаю, ужасно, что вот так пока не налажена наша жизнь… Но мы будем к вам приходить… я поэтов приведу, сказочников… — Он говорил не то, но коли начал, надо было что-то сказать. — Очень желаю, чтобы нашлись ваши родители… ваши близкие…

— А то возьмите да усыновите! — воскликнул старичок, обрадованный возможностью продлить разговор. — Вот будет почин! Всем починам почин! Если все музыканты-писатели России возьмут себе по одному ребенку… это же целое поколение образованных людей вырастет! — И он снова вытер платком свои сверкающие зубы.

В столовой стало тихо — только слышно, как хрипит в легких у сидящей рядом доброй воспитательницы.

— Да я неженатый… мне пока затруднительно… Возможно, попозже… да?.. — бормотал Андрей, глядя под ноги.

Снова Вера Александровна выручила его:

— Да выпейте хоть киселя!.. Вот ваш кисель, — она пододвинула по столу стакан с красной жидкостью. — И не брезгуйте… до дна.

Еще не поняв, что это может означать, и чтобы хоть как-то уйти, наконец, от страшной для детей темы, Андрей взял и махнул — считай, до дна — жгучий спирт, разведенный сладким киселем. Поперхнулся и под общий хохот — дети-то вряд ли поняли, что он выпил — сам заулыбался.

И не зная, что еще тут можно делать дальше, Андрея достал из футляра между ног скрипку. Играл, что в голову придет — «Спи, моя радость, усни» Моцарта, вальс из оперы Вебера «Волшебный стрелок»… А потом стал торопливо рассказывать, не мог остановиться:

— Самым знаменитым мастером, изготовлявшим скрипки, был Страдивари. Он жил в Италии. Вот он ходит, рассказывают, вдоль заборов, пощелкивает по доскам, выстукивает… звук понравился — оторвал доску и унес домой. И никто на него не обижался. Понимали — из этих деревяшек он делал скрипки, которые стоили дороже золота… Конечно, я не призываю вас отламывать чужие доски, — вдруг стушевался Андрей, увидев, как насмешливо смотрит на него старик. — Я к тому, что талантливые руки могут из ничего сделать что-то очень хорошее… Один бездарный мастер купил у него самую бесценную скрипку, разобрал на части, чтобы из таких же частей повторить самому… Но его скрипка не пела, а визжала, хрипела… Даже дети Страдивари, от которых отец не прятал своих секретов, не смогли создать такие волшебные инструменты. Это дар божий… И любой талант — дар божий…

— Талант принадлежит народу… — погрозил пальцем лысый старик. — Он дан вам народом, через школы… через родителей…

— Да, да, — кивнул Андрей, лишь бы отвязался человек. И продолжал, обращаясь к детям. — И в каждом из вас он есть… надо только понять, в чем он…

Когда, наконец, вся эта мука — напряженные глаза детей, поминутные попытки круглоголового старичка перевести разговор на политические проблемы — кончилась, и можно бы убежать, воспитательница взяла гостя под руку, обмякшего, будто ослепшего, и повела в комнатенку дирекции, здесь же, на задах столовой.

В кабинете стояли двухтумбовый стол, два стула и складские весы. В углу белели метровые мешки с чем-то сыпучим. Криво висел портрет Макаренко.

Женщина достала из-за стола и протянула музыканту тяжелый полупрозрачный пакет размером с подушку.

— Это что? — смутился Андрей.

— У нас нету денег, — жалостно заглядывала ему в глаза Вера Александровна. — Мы — товарами. Вы уж извините, Андрей Михайлович, просто так отпустить не можем. Мы же знаем, что и людям искусства кушать надо…

— Нет, нет!.. — Андрей попятился, споткнулся о весы.

— Сами дети так проголосовали, не верите? Они же все теперь понимают… — Женщина держала перед ним мешок. Веко с ячменем на ее левом глазу дергалось.

— Что там? — в сотый раз краснея в этом заведении, тихо спросил Андрей.

— Сахар. Манка.

— Я не ем сахар и не ем манки.

— Ну, хоть что-нибудь возьмите! — Воспитательница повела взглядом по комнате.

Андрей топтался у самой двери.