Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

«Все бред. Возможности упущены. И мы не Моцарты, не Пушкина. Если бы в свое время не жил в сырой избе на свайках у болотистой протоки… да и другой наш сельский дом возле оврага был не лучше — весь в щелях… если бы уехал в молодости учиться в Ленинград, а ведь советовал один бывший ссыльный музыкант, дед с лицом Мефистофеля, даже адреса питерских коллег предлагал… Впрочем, и Питер — сырой город… и дело не только в артрите… В конце концов, полечился бы на грязях… совсем рядом есть озеро Учум, многие музыканты приезжают руки-ноги там погреть… Вот если бы ты умел верить в себя, сковывать свои нервы… не падать в обморок, когда работа идет не так прекрасно, как хотелось бы… если хладнокровно медлил бы, не летел на сладостный огонь — женился не на Людмиле, а на девушке высокообразованной, нежной, которая любит музыку… если бы… то был бы сейчас не Андрей-скрипун, а маэстро АНДРЕЙ МИХАЙЛОВИЧ САБАНОВ. Не таскался бы по свадьбам-панихидам… Если бы.»

Все — если бы. Да у самой матушки-России каждое десятилетие в судьбе это «если бы»! Но что на Россию ссылаться? Тебе кто мешал?..

Поел с хлебом морской капусты, запил водой из-под крана и сел у окна, подперев лицо ладонью, как Аленушка у озера на картине Васнецова. Его и дразнили в детстве девчонкой. Он был, как девчонка, хил телом, его били ровесники. Но упрямый и бледный, отрастив волосы до плеч, Андрейка постепенно отвоевал себе пространство в стороне. По настоянию матери пошел учиться в седьмом классе еще и в музыкальную школу, которую закончил на пятерки. Всегда на чем-нибудь тренькал — на пиле, когда дрова пилили, на стаканах, налив в них разное количество воды…

«Но разве тебе не везло? Мама, продав теленка, не тебе купила в детстве скрипку-четвертинку? И все в деревне вокруг терпели, когда ты во дворе пиликал на ней до ночи. Даже Райка, рыжая дворняга, тебе подвывала… Все впустую. Ничего из тебя не вышло. Ты — посредственность. Способная посредственность.»

Уже тогда от боли в пальцах мутилось сознание… переигрывая, торопясь, доводил себя до бешенства… и нет, не тщеславие подгоняло, било в спину кнутом — страсть к совершенной игре. Падал возле дров, жевал в бешенстве опилки… И опускались руки, неделями ничего не делал. Шлялся с двоечниками из младших классов.

Получив «аттестат зрелости», по совету сестры без особой надежды поехал в город, в недавно открывшуюся консерваторию. И его в этом огромном белом доме с колоннами и зеркалами — бывшем дворянском собрании — приняли с первого захода! Профессор, похожий на Чайковского, проверил слух и внимательно осмотрел пальцы бледного сутулого парнишки… Ласково посоветовал немного укоротить космы: «Попадет волос под волос смычка — запутаетесь как ведьма…»

В школе Андрей не блистал знаниями, а здесь не пропускал ни одного занятия — не только сольфеджио и прочие обязательные уроки, но и бегал на класс композиции, он помнил — Паганини был еще и композитор… И профессор Куликов поощрял Сабанова — и Андрей делал, по словам учителя, грандиозные успехи, играл соло на студенческих вечерах… Но неожиданно Куликов упал на лестнице консерватории, умер от разрыва сердца. А новый учитель — старец Рокетский со впалыми щеками (они у него как эфы на скрипке) из Одессы — сказал, что Андрей не так держит пальцы, слишком шикует смычком, надо строже:

— De'tache', если оно связное, должно быть плотным, как кирпич (это про серию кратковременных штрихов смычком)… А пиано не должно быть рыхлым, как сидение дивана… — Одним словом, начал переучивать. И дело у Андрея пошло наперекосяк.

И не с кем было посоветоваться. Друзья-завистники с ухмылкой отворачивались: каюк любимцу Куликова… Ему б уехать в Ленинград, где командуют несколько «куликовцев», но Андрей нерешителен… А дома в селе трагедия — даже письма получать оттуда мучительно… Сабанов-старший, служивший в милиции райцентра небольшим начальником (пожалуй, даже сейчас Андрей затруднился бы назвать должность), был уволен по причине задиристости: толкнул кулаком в грудь сослуживца, который ругал Сталина. Старику бы радоваться, что теперь сокращения проводятся тихо, без расстрелов (вон что пишут про его любимые 30-50-е годы!), а он запил. Еще вчера ходил надутый, важный, подолгу отчитывал пьющих плотников, заваливших улицу обструганными бревнами, а теперь сам стоял у какого-нибудь оврага, глядя вниз, покачиваясь и скрежеща зубами. То ли от срама сгорал (отстранили от власти! Люди могут подумать: тоже — из-за пьянства! А его — по политическим мотивам!), то ли не представлял себе, каким еще делом может заняться — власть, даже маленькая, многих в России развратила…

Мать Андрея, тихая ласковая женщина, призывала к смирению, указуя на иконы, лила слезы, уговаривая Михаила Илларионовича не писать больше никуда писем, а он писал. Наконец, отца устроили на работу по линии сельского хозяйства в райисполком, но он продолжал оскорбленно отчуждаться от мира. Андрею еще в школе было совестно за него — надо же, уважает кровопийцу в кителе! Портрет его держит в избе над столом…