Полужизни

– Я жива, и мои работы прекрасны, – чуть спокойнее проговорила Мэри. – Простите за резкость, но обывательское мнение просто убивает. Надо же, вы считаете, что все талантливые люди уже знамениты, а самое главное – мертвы. Конечно, все гении мертвы, а если погибли молодыми, нищими и при трагических обстоятельствах – вообще замечательно!

Чарли попыталась взять себя в руки и успокоиться. Саймон не передавал Мэри рассказ Эйдена Сида, и Гиббс, по его словам, тоже. В чем тут проблема? Что здесь не так?

– По-вашему, чтобы считаться настоящим художником, я должна страдать, желательно сильно? – поинтересовалась Мэри, прищурилась и обеими руками откинула свою дикую гриву за спину. Что звучало в ее голосе, презрение или иное чувство?

– Я не думаю, что из одного непременно следует другое, – покачала головой Чарли. – Можно пройти через жуткие страдания и остаться полным нулем как художник.

Ответ Мэри понравился.

– Верно, – кивнула она. – Искусство к огульным обобщениям не сводится. Я задавала тот же вопрос детективу Уотерхаусу, а он признался, что ответить не может.

Вот еще один момент, который Саймон опустил. Разумеется, собственное мнение у него было, но он не пожелал делиться им с этой странной женщиной.

– Я передумала, – объявила Мэри Трелиз. – Я покажу вам свои картины. Хочу, чтобы вы их увидели, но с одним условием: мои картины не продаются. Даже если вам очень понравится...

– Не беспокойтесь, – перебила Чарли. – Я не настолько богата, чтобы покупать картины в подлиннике. Какую цену вы обычно запрашиваете? В зависимости от размера или...

– Никакую! – с каменным лицом отрезала Мэри, и у Чарли мелькнула мысль: «Она словно ждала проблем именно с этой стороны, и они появились». – Я никогда не продаю свои картины. Никогда!

– Так, выходит...

– Не «так, выходит», а «почему»? Вы же хотите спросить почему? Если да, то спрашивайте!

– Нет, я о другом. Выходит, все ваши работы здесь, в этом доме?

– Да, почти, – после долгой паузы ответила Мэри.

– Ничего себе! Как давно вы занимаетесь живописью?

– С двухтысячного года.

– С двухтысячного – это, наверное, профессионально. А в детстве?

– Нет, в детстве я никогда не рисовала. Только на уроках в школе.

«Как же она может рисовать профессионально, если не продает картины? – подумала Чарли, но тут же одернула себя: – Что за вопросы?! Нужно спросить об Эйдене Сиде и Рут Басси, а потом ехать на службу. Почему я тяну резину?»

Ответ Чарли знала, хотя примирилась с ним далеко не сразу. И в доме номер пятнадцать по Мегсон-Кресент, и в его владелице чувствовалось что-то... Сказать «пугающее» было бы чересчур, скорее, тревожное. Возможно, это объяснялось гнетущей атмосферой и запущенностью, тем не менее Чарли не желала поддаваться соблазну сбежать.

– Я сказала, что можно увидеть мои картины, а не допрашивать о них с пристрастием, – напомнила Мэри. – Кому попало я работы не показываю!

– Почему же мне решили показать?

– Хороший вопрос, – кивнула Мэри и улыбнулась, будто знала ответ, но разглашать не собиралась. – Пойдемте, большинство картин на втором этаже.

Она повела Чарли в коридор, узкий и такой же запущенный, как кухня. Красная с коричневыми завитками ковровая дорожка по бокам сгнила, а у входной двери почернела. Обои наполовину отклеились. Они были темно-бежевые с белым узором, в котором Чарли не без труда узнала цветы магнолии. Маленькая батарея успела не только посереть, но и облупиться, зато над ней висела картина. Чарли остановилась, чтобы рассмотреть ее внимательнее. За низеньким столом сидели трое – толстый мужчина, женщина и мальчик лет четырнадцати-пятнадцати. Мальчик был в уличной одежде, взрослые – в халатах. Женщина напоминала птичку: тоненькая, хрупкая, с мелкими чертами лица. Она заслоняла глаза рукой и смотрела вниз. Сперва Чарли решила, что у нее болит голова, потом заметила на столе пустые бутылки и поняла: голова болит неспроста, у женщины похмелье. Да, это утро после бурной ночи.

У лестницы висела еще одна картина – те же мужчина и женщина, но уже без мальчика. Женщина в белой ночнушке на бретелях сидела перед зеркалом и расчесывала волосы, а толстяк лежал на кровати и читал газету.

Картины потрясли Чарли до глубины души. Широкой публике они бы вряд ли понравились, но излучали больше света, чем голая лампочка, которую по пути зажгла Мэри. А какие краски! Яркие, сочные, но позитива не привносят, напротив. Казалось, мрачную безрадостную сцену осветили ярким прожектором.

– Они... ваши? – спросила Чарли, ожидая услышать «да».

Мэри уже поднялась до половины лестницы и издала звук, смысла которого Чарли не поняла.

– Не краденые, если суть вопроса в этом.

– Нет, я имела в виду...

– Ясно. Нет, они не мои.

Другими словами, Мэри все прекрасно поняла и хотела выиграть время.