Полведра студёной крови[СИ]

Играть на струнах человеческой души мне и до этого приходилось довольно-таки часто. То выманивал клиента на улицу из неприступного дома, сфабриковав любовную записочку его жене, то полировал самолюбие и гордыню цели, втираясь к ней в доверие. Брал "на слабо", вызывал на банальное "пойдем, выйдем". Чем туже натянуты струны: ярость, алчность, ревность, тем сложнее сфальшивить на них. Ткач в этом смысле вообще был идеальным объектом для практики. Простой, как три копейки. Через два дня, когда мы уже подходили к Карпинску, мой напарник был готов сожрать всех менкв без соли, выебать и высушить рокотуна, и вскрыть хранилище консервным ножом. От былой ипохондрии не осталось и следа. Я даже загордился собой. Однако чувство гордости быстро вытеснило удивление, смешанное с тревогой, когда показались окраины нужного нам города.

Вроде бы обычные пятиэтажки, как и везде, но первая же из них блеснула на солнце целыми, незамутненными стеклами окон по всему фасаду! Странной мне показалась и сама дорога сразу после стелы с рельефной надписью "Карпинск", с которой мы были вынуждены сойти на обочину. Эта дорога была очищена от снега и убегала вперед темной шершавой лентой.

Мы разгрузили нарты, без того изрядно полегчавшие с начала их пути, распихали провиант по вещмешкам, и отпустили Красавчика на вольные хлеба до утра, условившись, что лохматый любитель мансийских яиц будет ждать нас у стелы.

— Гляди, — Ткач показал на расстилающуюся перед нами улицу Мира. Нарядные целехонькие домики по обеим сторонам, стекла у всех тоже на месте, по убранным от снега тротуарам туда-сюда снуют одетые в яркие шмотки совершенно безоружные горожане, по проезжей части изредка проезжают грузовики и легковушки. Все чистенькие, и ни одного наваренного металлического листа! Поразительная беспечность и расточительство!

На перекрестке, недалеко от искомого дома мы встали и, раскрыв рты, уставились на сверкающую надпись "Банк "Рассвет" — ваши деньги, наши гарантии". Ткач даже вздрогнул, когда эти светящиеся буквы побежали за край стены.

— Мужики, на лося ходили? Ну и как оно? — сзади притормозила большая, красивая машина. Была она чуть больше обычной легковой, но недостаточно велика для грузовика. Непрозрачное, будто закопченное стекло передней дверцы плавно опустилось и на нас уставился мордатый лысый гражданин с отягощенными золотом пальцами обеих рук.

— Ничего, — ответил Ткач, и глаза его заблестели, как у кота, нацелившегося на хозяйскую сметану.

— Не сейчас, — я положил руку на ствол ткачевского автомата, — сначала дела.

— А это у вас "Сайга"? — продолжали задавать несвоевременные и глупые вопросы из чрева автомобиля. На этот раз, кажется, голос принадлежал подростку.

— Ехали бы вы, граждане, к ебене фене, — посоветовал я.

Стекло точно так же плавно поднялось, и автомобиль мягко и бесшумно тронулся с места. Показалось, что его колеса даже не касаются земли. И отчего-то я сразу вспомнил приснопамятного Бойню с его двухместной, сотрясающейся в чахоточном кашле "Ласточкой", на которой он подвозил меня до обители.

— Пожрем? — отвлек меня от созерцания удаляющегося чуда местного автопрома Ткач. Он стоял возле веселенького, выкрашенного в зеленый цвет ларька, вкусно пахнущего выпечкой.

— Давай, — я пошарил в карманах, выудил оттуда серебряную монету, подошел к окошку и хлопнул неровным кругляшом об деревянный прилавок. — С чем пирожки у тебя, красавица?

— С капустой, с картошкой, с яблоками, с грибами и с мясом, — пропищала лавочница в удивительно белоснежном переднике, покосившись на серебряную монету.

— Мясо крысиное или собачье? — решил уточнить я.

— Ну и шутки у вас, мужчина. Вам сколько?

— Думаю, один серебряный десятка на полтора тянет? — я пододвинул пальцем монету поближе к писклявой пирожнице.

— Что это? — спросила она.

— Чистое серебро. Бля буду.

— Не хамите мужчина. С вас шестьсот рублей. Пятнадцать пирожков с мясом по сорок рублей.

— Ткач, о чем это она? — я беспомощно обернулся к напарнику, чувствуя, что наш разговор с лавочницей заходит в тупик.

— Так вы будете брать или как? У меня смена через пять минут заканчивается.

— Пойдем отсюда, — Ткач дернул меня за плечо, — темнеет, а мы еще дом не нашли.

Я пожал плечами, сгреб с прилавка серебряный, и мы двинулись дальше по улице.

Пятьдесят шестой дом был братом близнецом пятьдесят восьмого и пятьдесят четвертого. Все они выстроились по четной стороне улицы. Обычные четырехподъездные пятиэтажки. На нечетной та же картина. Пятьдесят девятый — теткин — стоял себе там и светил начинающими зажигаться окнами. Тридцать вторая квартира находилась на четвертом этаже второго подъезда. Когда мы с Ткачем поднимались наверх, то наткнулись на бабу, поливающую цветочки, расставленные на подоконнике в керамических горшках и на полу в деревянных кадках.

Идиллия ептыть.

— Кто там? — спросили из-за обитой кожей двери с номером "32" в ответ на стук кулаком.

— Мы к Ирине Воропаевой, — назвал я имя усопшей матери Альбертика. — Посылку отдать надо.