Полвека без Ивлина Во

Сюрреалистический спектакль. Среди груды развалин, отдающих трупным запахом, два дома: роскошный отель и не менее роскошное здание суда. Барочный зал кайзера Вильгельма. Мебель и освещение функциональны. Нескончаемый приглушенный щебет переводчиков. Перевод почти синхронный. Странное ощущение: видишь, как переругиваются двое здоровенных мужчин, а из наушников в это же самое время раздается визгливый женский голосок с американским акцентом. Очевидный парадокс: на судейской скамье восседают с застывшими квадратными лицами русские — все как один в высоких сапогах и с эполетами; все остальные в гражданском. Русские неподвижны, напряженно, как-то ошарашенно вслушиваются; вид такой, как у венецианских послов при дворе персидского шаха во времена Возрождения. Стоит кому-то произнести слово «Россия», как они виновато вздрагивают, а их представитель, вскочив со своего места, говорит: «Я протестую. Заданный вопрос антидемократичен, не по существу, это фашистская, человеконенавистническая точка зрения, она противоречит Атлантической хартии». Президент международного военного трибунала Лоуренс (совершенно обворожительный человек) говорит: «Вопрос задан по существу», и прения продолжаются. Англичане на высоте, наши юристы раз в десять способнее всех остальных. Французы и янки не скрывают своего восхищения. Вид отпетого преступника из всех сидящих на скамье подсудимых только у Кальтенбруннера: он — нечто среднее между Ноэлем Кауардом[127] и Фицроем Маклином[128]. В Геринге, как и в Тито, есть что-то от почтенной матроны средних лет. Риббентроп напоминает жалкого школьного учителя, над которым постоянно измываются ученики. Он знает, что не подготовился к уроку, и знает, что ученикам это известно. Он только что допустил ошибку, решая на доске арифметическую задачу, и его подняли на смех. Он знает, что в этой школе ему рассчитывать не на что, и все же надеется продержаться до конца семестра, чтобы получить «положительную характеристику» и устроиться в другую школу — похуже. Лжет машинально, по мелочам и без всякой выгоды для себя.

Среди представителей оккупационных сил (исключений — шесть-семь) больше всего (еще один парадокс?) евреев, ведь по-немецки среди эмигрантов говорят только эмигранты в первом поколении. Они целыми днями фотографируют друг дружку на гитлеровской трибуне Дворца спорта, выбрасывая руку в нацистском приветствии.

Сотни вялых, пресыщенных, размалеванных, отвратного вида юных секретарш безостановочно бегают по приемам и банкетам, которые устраиваются в холлах одного и того же отеля. «О Боже, я же обещала пойти к французам и к румынам, а ведь еще прием у генерального прокурора, а мне еще переодеваться! Надо бежать!» Пробежать придется от силы сотню метров в соседний холл.

Безработные барристеры живут в свое удовольствие: у них отпуск со всеми удобствами и на всем готовом.

Английские юристы демонстрируют завидное рвение и esprit de corps[129]. Никакой пресыщенности. Трудятся в поте лица в полной уверенности, что делают дело исторической важности.

Пожалуйста, не цитируй меня ни при каких обстоятельствах, чтобы не получилось, будто я плачу неблагодарностью за приглашение на процесс или же скептически отношусь к тому, что здесь происходит. Не цитируй меня вовсе, будь добр.

Ивлин.

* * *

Нэнси Митфорд

Четверг на Страстной неделе

18 апреля 1946 Пирс-Корт

Дорогая Нэнси,

Париж был раем. Но, Боже, каким же утомительным! От встреч с новыми людьми я теперь так возбуждаюсь, что лишаюсь сна. После второго подряд четверга у мадам Буке у меня пропадает хорошее настроение (или, как она выражается, «настрой»). Я и по сей день лежу без сна, вспоминая авантюристку, которая прикарманила вилки.

Очень хочется поподробнее узнать о Кеннелле. Последний раз я видел его в пять утра, у него был сердечный приступ вследствие неуемных любовных утех. Он случаем не умер? <…>

Таможенники были сама любезность. Чего у меня только с собой не было: и дамские шляпки, и шампанское, и сыр, и духи, и игрушки, и т. д. Они сказали: «Будем считать, что с вас пятерка».

На Святой неделе сел на Бельзенскую диету[130] и, в результате, либо теряю сознание, либо — терпение.

На праздники сюда съехались все мои дети[131]. Они веселы, нежны, от них нет никакого спасу. Исключение составляет Харриет: я настолько ей отвратителен, что стоит мне появиться в сотне ярдов от нее, как она принимается голосить, как будто ее режут.

Мой сад на сегодняшний день не имеет ничего общего с садом сэра Лестера Крёсига[132]. Лора купила миниатюрный трактор, похожий на кукольную коляску, дабы посадить очередную капусту или кормовую свеклу, и взрыхлила каждый ярд земли до самых окон. Я бегу следом за трактором и подбираю свежие луковицы, которые она только что вскопала. Меня избрали председателем приходского совета. Побывал на вечеринке с коктейлями, где в одной комнате собралось светское общество, прибывшее на охотничий бал, а в другой — разодетые деревенские красотки. Лора и я попали к деревенским красоткам, и это несмотря на ее неподражаемую прическу.