Полвека – как мгновение, или Ещё 50, пожалуйста!

Всегда переживаешь за своих детей, особенно когда дело касается их здоровья. Правда, супруга считает, что я вообще не в курсе этих дел, но на самом деле это не так. За дочку и сыновей волнуешься совершенно по-разному, и дело не в том, что мальчики – будущие мужчины, а в том, что я хорошо помню себя в их возрасте. Помню собственные переживания так, как будто это было вчера, поэтому, примеряя на себя их ситуацию, примерно представляю, что чувствовал. И вроде ничего, не так и страшно.

Другое дело дочь – она не такая, как я, и я не понимаю, что девочка ощущает и думает. Когда она болела и перенесла три операции за два года, пусть даже не самые тяжелые, я смотрел на нее и думал: лучше бы все это случилось со мной.

Вообще главный по медицине у нас в семье, как и положено, жена, я только договариваюсь с врачами, больницами, заведующими и так далее. Поэтому, когда супруга сказала, что уже договорилась и младшему будут удалять аденоиды, я немного удивился. Они уже ходили на консультацию: из Москвы приезжает светило на один день в неделю, и он все сделает. В детстве мне тоже удаляли, только не аденоиды, а гланды. Попытаюсь сравнить с настоящим – типа сорок пять лет спустя.

Перед операцией я пообещал сыну рассказать страшилку, после того как он выйдет из наркоза. Да! Эту операцию, оказывается, делают под общим наркозом! Когда мне делали, не было никакого наркоза, а тем детям, которые сильно сопротивлялись, в рот вставляли распорку, и всё, но обо всем по порядку. Итак, в шесть лет родители, что-то невнятно объясняя, везут меня в больницу имени Раухфуса. Бабушка с дедом – врачи – подсуетились, и нас там ждут. На первом этаже меня переодевают в колготки – помните, были такие универсальные коричневые: два шва сзади, один спереди, – синие шорты и клетчатую рубашку, на ногах какая-то красно-коричневая обувь. О, как все помню!

Дело было зимой. Я не очень понимал, куда и зачем меня ведет медсестра. И почему родители, стоя рядышком, машут с первого этажа, а меня ведут по широкой лестнице вокруг шахты лифта, затянутой металлической сеткой. Но! Внимание! Родители пообещали, что после операции мне дадут мороженое, и это зимой! Для меня, как для ребенка, которому и летом редко покупали мороженое, это было чудом. Поэтому мысли об операции меня не терзали, я доверчиво плелся за женщиной в белом халате.

Потом я с удивлением обнаружил, что меня оставляют здесь ночевать и в палате еще пять или шесть детей, но после советского детсада это было не страшно. Наутро долго не понимал, где я и кто что от меня хочет. Я ходил по коридору и считал выложенные линолеумом оранжево-голубые треугольники. Считать я умел уже тогда, а вот писать и читать еще нет. В коридоре меня и отловила женщина в белом халате: «Львовский?» И получив утвердительный ответ, повела в кабинет.

Там на меня надели какую-то пижаму и доставили в следующий кабинет, где посадили в здоровенное черное кресло, бинтами примотали руки к подлокотникам, а голову к подголовнику, потом укутали большим клеенчатым фартуком оранжевого цвета, велели открыть рот и засунули в него блестящую металлическую лопатку, было не очень видно. Одна женщина бинтом держала мне нижнюю челюсть, а другая, надавив лопаткой на язык, что-то сделала другой рукой – и потекла кровь. Она текла по этому желобу ручьем, ее реально было много, боль не запомнилась, но было жутко. Врач достала у меня изо рта кусок мяса, а может, это был пропитанный кровью тампон. Меня отвязали, сняли фартук, сунули в руки кусок марли и велели сплевывать. Затем отвели в палату и – внимание! – не дали никакого мороженного!

Это был провал. Правда, оставалась надежда, что дадут потом. В палате «бывалые» на раз-два объяснили, что мороженого уже несколько лет не дают. Интересно, откуда они об этом знали? Меня зачем-то несколько дней держали в больничке, кормили всякой гадостью, бабушка прислала мне письмо, по-армейски свернутое треугольником, и грамотный пацан из палаты несколько раз читал мне его вслух, другой развлекухи не было. Он вообще был классный, этот пацан. Старше меня, звали вроде Дима. Он был крупный, и голос с хрипотцой. Относился к нам бережно, как к младшим братьям, поддерживал и даже развлекал.

Особенно запомнилось, как он помог одному мальчику: тот очень скучал по маме, а родителей не пускали. Дима взял игрушечную машинку, сказал, что это телефон, дал тому пацану и говорит: «Звони маме!» Мальчик принял игру, «снял» трубку и сказал: «Але». Дима встал за его спиной и стал с ним разговаривать от имени мамы, говорил долго, может, минут пять, а может, и больше. И никто в палате не смеялся и не посмел прервать эту игру. Эти разговоры с мамой по телефону продолжались два вечера, а потом меня выписали. Вот такие воспоминания о счастливом детстве. Никаких наркозов, отдельной палаты и родителей рядом. Только лютая ноющая тоска и, что самое обидное, без мороженного!