Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды

Пять-шесть здешних стариков сидят под навесом пустой лавки против сатукчи; по временам то тот, то другой, тяжело вздыхая, отрывочно, в полголоса, произносит: «Алла!» или «я, Карим!» Говорить им и не о чем, и охоты нет; пост теперь, руза; они с раннего утра ничего не пили и не ели – какая тут беседа.

Со стороны Намангана подъезжают две арбы с дынями; беззвучно останавливают мокрых, запыленных лошадей осевшие от голода, жажды и усталости арбакеши. «Ас-селям алейкюм!» – протяжно приветствуют они стариков, несколько времени неизвестно зачем сидят на тяжело водящих боками лошадях, вопросительно поглядывая то на стариков, еле ответивших им «алейкюм-ас-селям», то на безлюдную улицу; медленно слезают они с лошадей и еще медленней распрягают и привязывают их под талами.

«Барак-алла, барак-алла», – приветствует приезжих всхрапнувший сухопарый лавочник, выйдя под навес из дукана с помятой со сна и постной физиономией.

Торопливой, дробной походкой проходит мимо баба, закрытая по-здешнему не паранджи, а наброшенным на голову маленьким детским халатиком. Медленно, медленно прошла она мимо сатукчи, искоса разглядывая его товары, затем опять припустила и живо, почти бегом, скрылась за углом мечети.

Минут через десять из-за того же угла показался рослый, опрятно одетый сарт лет под сорок; тяжелой, медленной походкой подошел он к сатукчи, долго толковал с ним о чем-то вполголоса, затем размотал конец длинного матового кушака и высыпал из него несколько пригоршней пшеницы. Сатукчи, свесив пшеницу, ссыпал ее в мешок и подал мужику кусок мыла, с которым он так же тяжело, медленно, как и пришел, скрылся за углом мечети.

Красивый парнишка, лет 12, в грязной матовой рубахе, вошел к мяснику и подал ему узелок пшеницы, завязанной в старый ситцевый платок. Очевидно, более порученной ему покупки парнишку заинтересовал сатукчи, на походную лавочку которого он смотрел все время, пока мясник вешал пшеницу, долго раздумывал, от какого бы именно куска отрезать, долго рассчитывал, сколько следует отпустить мяса, очень быстро отвесил, завернул в платок и отдал мальчишке.

Больше и больше проходит по улице народу, возвращающегося с поля пешком и верхом: кто с серпом, кто с кетменем, кто с пучками башака. Одни проходят мимо; другие заглядывают к мяснику; третьи останавливаются поболтать со стариками.

Один за другим начинают являться с пшеницей покупатели и к мяснику, и к арбакешам, привезшим дыни, и к сухопарому лавочнику.

Около стариков и арб с дынями мало-помалу образовалась целая компания, шумно толкующая в ожидании скорого ужина о разных нанайских и наманганских разностях. Один из стариков, помоложе других, но уже с белой длинной бородою, медленно поднялся с места, поправил на голове чалму, взял стоявшую у стены длинную палку из коленчатой аса-мусы и степенно направился к соседней мечети. За ним поднялось еще человек пять-шесть, кто постарше, а через три-четыре минуты в вечернем воздухе звонко раздались протяжно выкрикиваемые слова азана: «Аллах акбар, аллах акбар/»[352]…

Стадо пришло. Мимо лавок и арб с дынями густой толпой потянулись всевозможных мастей, худые по большей части, коровы, телята и козы.

Зарезанный сегодня мясником баран разошелся почти весь; половина дынь разобрана, а другую завтра повезут по хирманам.

Гузар понемногу пустеет. Все расходятся по домам; скоро уже и следующий намаз ахшам, после которого правоверные могут наполнять свои отощавшие желудки.

Завтра опять привезут и дынь, и винограду; опять сатукчи разложит свой хлам; мясник зарежет барана, а разные пояса, платочки, хурджумы и торбочки потащат на гузар пшеницу. Так завтра, послезавтра и далее, до тех пор, пока будут возить разные соблазнительные вещи и пока мясник будет резать скотину; а будет он ее резать до поздней осени, до тех пор, пока благомысленные главы семей не положат чадам своим строжайшего запрещения на тайное и явное таскание хлеба мутагамам (мироедам) и пока голь не перетаскает им большей части собранной ею пшеницы, льна и иных благодатей, после чего для голи этой начнется продолжительный сезон зимних и весенних голодовок.

Таким манером между мужичьих рук непроизводительно проскакивает немалая доля хлеба, благодаря тому, что есть желание поесть сытно, по-человечески хоть несколько дней в году; есть услужливые люди, которые привезут всякую всячину как раз в то время, когда в мужичьих руках заводятся деньги в виде нового хлеба, и, что самое главное, есть у этого мужика привычка слишком мало думать о будущем, о голодовках, к периодичности которых он привык так же, как привык к мысли о том, что летом тепло, а зимой будет холодно; может быть, и очень даже холодно, но, если суждено прожить, проживу, и как-никак, а ни с холоду, ни с голоду не подохну.