Полый человек

Во время остановки Бремен снова не вышел из автобуса – он слишком устал, чтобы бежать из этого котла с образами и эмоциями, бурлившими вокруг него. По крайней мере, Берк и Элис Джин, сексуально озабоченный морской пехотинец, только что покинувший гауптвахту, и такая же сексуально озабоченная сержант вспомогательной службы ВВС покинули салон в поисках убежища в окрестностях автобусной станции. Джереми пожелал им удачи.

В полночь они выехали из Бомонта. Мередит Соломен храпел, и его беззубые десны поблескивали в свете натриевых ламп. Старику снились шахты, крики людей среди холодного и влажного воздуха, а также чистая, белая, безболезненная смерть. Когда автобус миновал центр города и выехал на развязку шоссе, родовые схватки Донны угасли в мозгу Бремена. Кушват Сингх дотронулся до пояса с деньгами, где ждали превращения в месть сто тридцать тысяч долларов, собранные сикхами.

Сиденье рядом с Джереми было свободным. Он поднял подлокотник и свернулся в позе эмбриона, подтянув ноги на сиденье и прижав кулаки к вискам. В эту секунду он жалел, что выбросил подаренный зятем револьвер 38-го калибра, жалел, что Ванни Фуччи не смог доставить его к Сэлу, Берту и Эрни.

Бремен мечтал о смерти – без какой-либо мелодрамы, самокопания или сожалений. Тишина. Покой. Абсолютная неподвижность.

Но теперь он был заперт в живом теле и в измученном сознании. Оглушительный рев чужих мыслей не стихал, хотя автобус теперь двигался на юго-запад по дамбам над болотами и сосновым лесом, шелестя шинами по мокрому асфальту, – ночью дождь разыгрался не на шутку. Джереми постепенно открыл свое сознание для снов других пассажиров – этой маленькой вселенной спящего человечества, в автобусе, мчащемся сквозь ночь, – и их сны вспыхивали, как кадры из старого фильма, проецируемые на стену, на которую никто не смотрит. Замкнутое пространство салона кувыркалось, словно рассыпавшийся космический челнок «Челленджер» в полуночном свободном падении на Хьюстон, Денвер и глухие темные районы, которые Бремену по какой-то причине – он это чувствовал – было суждено увидеть.

Глаза

Из всех новых понятий, с которыми я познакомился благодаря Бремену, самые интригующие – любовь и математика.

По всей видимости, эти два множества должны иметь общие элементы, но, честно говоря, сравнения и подобия ничего не значат для того, кто не был знаком ни с тем, ни с другим. И чистая математика, и чистая любовь полностью зависят от наблюдателя – можно даже сказать, генерируются наблюдателем, и хотя в памяти Джереми я вижу утверждение нескольких математиков – например, Курта Геделя, – что математические сущности существуют независимо от человеческого разума, подобно тому, как звезды не погаснут, если исчезнут все наблюдающие за ними астрономы, я все равно предпочитаю отвергнуть платонизм Геделя в пользу формализма Джереми. То есть числа и их математические взаимоотношения представляют собой просто набор придуманных человеком абстракций и правил манипуляции с этими символами. Похоже, любовь – тоже набор абстракций и взаимоотношений этих абстракций, несмотря на частое взаимодействие с реальным миром. (2 яблока + 2 яблока действительно = 4 яблокам, но для того, чтобы уравнение было верным, яблоки не нужны. Точно так же сложный набор уравнений, определяющий течение любви, по всей видимости, зависит либо от источника, либо от объекта этой любви. Фактически я отверг платоническую идею любви в ее изначальном смысле – и предпочел формалистский подход к проблеме.)

Числа стали для меня удивительным откровением. В прошлом существовании, до Джереми, я знал, что такое вещь, но даже представить себе не мог, что вещь – или несколько вещей – имеют призрачное эхо числовых величин, привязанных к ним, как тень Питера Пэна. Например, если на обед мне позволено три стакана апельсинового сока, то для меня это просто сок… сок… сок… без намека на количество. Мой разум не считал соки – как и мой желудок. Точно так же я не имел представления о тени любви, прикрепленной к физическому объекту и в то же время отдельной от него. Я считал, что какими-либо свойствами обладает единственная вещь во Вселенной – мой плюшевый мишка, и моя реакция на эту единственную вещь проявлялась в форме удовольствия/страдания, с преобладанием удовольствия, так что я «скучал» по медвежонку, когда он потерялся. Понятия любви в этом уравнении просто не было.

Миры математики и любви, так часто пересекавшиеся у Джереми, прежде чем он пришел ко мне, поразили меня, словно молнии, осветив новые просторы моего мира.

От простого одиночного соответствия и счета к простым уравнениям, таким как 2 + 2 = 4, и не менее простому (для Джереми) уравнению Шредингера, которое для него было отправной точкой для анализа неврологических исследований Голдмана: