Полымя

Музыка в плеере обороняла все хуже, крепостные стены превратились в дуршлаг, и неприглядная действительность уже готова была восторжествовать, когда он повстречал свою одноклассницу, по-прежнему красивую, но уже другой, женской красотой. Одноклассница, как выяснилось после начальных ахов и комплиментов, работала в конторе одновременно экзотичной и самой что ни на есть прозаической. Перед расставанием, наболтавшись, его озарило, и он попросил об одолжении. Одноклассница озадачилась, но расспрашивать не стала, видимо, несколько утомленная общением с бывшим соседом по парте. Через два дня они встретились, она передала кассету и убежала, не оглянувшись и не желая возобновлять старую дружбу. В тот же вечер, в автобусе – именно таком, как надо, забитом неприятными людьми, он достал плеер, надел наушники и закрыл глаза. Нажал кнопку… Тишина. Легкий шорох. Щелчок. И голос: «Московское время 18 часов 22 минуты 14 секунд». Пауза. И снова тот же бездушный голос: «Московское время 18 часов 22 минуты…» Снова пауза. И снова голос: «Московское время…» Кассета была полуторачасовая. До без десяти восемь.

Недолог был век кассетных плееров, но не «дебильников». Вот и сейчас, в ожидании поезда, он мог бы достать смартфон – тот же плеер, да и запустить что-нибудь «тяжелое» или «металлическое», чтобы «громко и гордо», благо в плейлистах этого добра в достатке. Грохочущий ударник, рокочущий бас и запилы гитары стали бы заменой того памятного «времени», пусть и слабой, суррогатом. А если поискать в Сети, то, наверное, и «московское время» можно найти, в Инете чего только нет – все есть.

Да, он мог бы вдавить «ракушки» в уши и добавить громкости, но не сделал этого. Потому что непрошеной вернулась злость, накрыла волной. С наушниками и «металлом» в них было бы проще, но это уступка, наглядная демонстрация слабости. А он не хотел уступать. Все, извините, уже не тот возраст: что раньше годилось, нынче не катит.

Хотя уже давно не катило. Теперь и не вспомнить, когда, с каких осоловелых глаз он выковырял из плеера кассету и швырнул ее в окно. Тогда у него от случая к случаю еще пробуждалось стремление принимать жизнь такой, какая она есть, быть терпимым в надежде, что в ответ она станет снисходительной к нему. Иллюзии обычно исчезали вместе с винными парами. Пропали они и в тот день. Протрезвев, он искал кассету, все кусты под окнами обшарил, но так и не нашел. Пытался позвонить однокласснице – оказалось, она с мужем уехала в Германию, навсегда. И все, финита.

-–

– А ты маслица монастырского купила?

– А как же!

Он не уступит. Как не уступил Ольге – и уехал. Как не поддался ласковым и уже потому казавшимися насквозь фальшивыми речам монаха – и ушел. Наверное, это день такой, когда нельзя уступать, когда, будучи неправым, ты остаешься сильным.

Олег открыл пакет и достал бутылку. Она была наполовину полной. И не каким-то теткам, да хоть праведницам, хоть мироносицам, сделать ее полупустой.

Женщины притихли.

Олег припал к горлышку. Водка ударила в небо, скользнула по пищеводу. Он оторвался, гыкнул:

– У, зараза!

Он сложил губы колечком и вытянул, будто собирался рыгнуть. Жаль, побагроветь не получилось.

Паломницы уже были на ногах. Подхватили поклажу. Видно было, что их душит желание высказаться, но они не решались, потому что кто его знает, это быдло…

Олег посмотрел на них незамутненным ни сомнением, ни тем более раскаянием взглядом.

– А я еще и пердю, – сообщил он.

Женщины сорвались с места, и когда были в паре шагов, что вроде бы гарантировало некоторую безопасность, одна – та, что с кофром, выдохнула-выкрикнула:

– Хам!

– Совершенно с вами согласен, – не стал возражать Олег. – Хам и есть. И что?

Женщины его не услышали – умчались, но Олега это и не занимало, он свою роль сыграл, был доволен и ею, и своим исполнением, а что реплика повисла в воздухе, так это издержки, не меняющие и не отменяющие сути.

Он убрал реквизит – позже глотнет еще, но сейчас и без того тепло и легко.

Оставшееся до посадки на поезд время на его скамейку никто не зарился. Олег еще пару раз слегонца приложился к горлышку. Доел колбасу, которая уже не казалась отвратной. И крекеры выгреб до донышка.

Ему не было скучно, хотя без скуки, казалось, тут не обойтись, потому что в голове подгорала прежняя каша. И разговор пускай не с самым умным, но давно знакомым и приятным собеседником – с собой любимым! – никак не складывался. И это при том, что умного не требовалось, приятного довольно.

Темнело. На западе дрожали оранжевые и малиновые отблески заката. На небе ни облачка. Ясно.

* * *