Полынь чужбины

Узнаю новость —ген. Травницкий, трус, грабитель, мародер, едет на Дальний Восток. Это его, кажется, «очередная акция». Этот лысый, как колено, недомерок имеет отвратительную привычку засовывать указательный палец себе в рот, затем, смачивая слюной свои косматые брови, приговаривать: «Осуществим очередную акцию». Не завидую ему, так как наша задача будет состоять в своевременном разоблачении этих господ, колод на ногах обескровленной ими армии, затоптанной в грязь их преступной работой. Настроение штабных офицеров такое же, как у «кобылки».

28. VII Вчера после проверки пришли Вася и Володя. Первый вскоре ушел в полковой театр, Володя же остался со мной. Сидели, вспоминали больные стороны нашей жизни, вспоминали светлое прошлое — триумфальное шествие освободителей к Харькову, Курску... Вдруг шум подъехавших автомобилей заставил нас подойти к спущенному полотнищу палатки: в ночной темноте мчались три одиноких «форда» — г-жа Врангель, м-м Куте (ее теперь иначе не называют) и ген. Кутепов с чинами. Через несколько минут раздались крики «ура», заиграл духовой оркестр...

Сегодня утром узнали подробности спектакля. До приезда было приказано встретить гостей криками «ура», оркестру играть «Преображенский марш»... Создать хотели взрыв патриотических чувств, одолевающих якобы галлиполийцев...

29. VII. Медленно уползла тяжелая, полная лишений зима, умчалась нарядная, жгучая весна-южанка, лето подходит к концу, слышны осенние мотивы в норд-осте, начали подвывать шакалы — приближается время тихого ужаса и жизни-пред-смертья... Колоссальная усталость, слабость физическая и духовное обнищание, каждый час уносит самое ценное — жизнь, каждый разговор уносит частичку силы духа... Каждая газетная статья пьет положительно кровь и наполняет все существо желчью. По словам одного корреспондента, мы не что иное, как монахи-воины и что здесь тихая обитель. По словам другого, здесь ярые монархисты. По словам, наконец, Сургучева, можно думать, что здесь и покойники, восстав, начнут петь: «Снова мы в бой пойдем!» — и никто не скажет, никто не может сказать, что здесь собралось все честное, все любящее родину, все отдавшее лучшее в жизни за счастье народа, что здесь офицеры в солдатских погонах, а не наоборот, что здесь люди чести и долга перед родиной.

23 ч. После тяжелого объяснения с к-ром батальона я сжег свое детище, свой дневник за два года гражданской войны. Думал вовсе бросить писать, дабы «следствием разговора с начальником не было последствий», как мне крикнул в порыве раздражения подполковник Кочергин. Нет сил передать всей тяжести расставания со своим творением — я представил себе Гоголя, сжигавшего свои рукописи, и все же жег, думая больше не писать... Но сил нет, и вновь я продолжаю строка за строкой запечатлевать будничную жизнь людей, их надежды, страдания...

Спор с комбатом принял в конце концов крайне безобразные формы. В повышенном и резком тоне он начал обвинять «гнилую русскую интеллигенцию»... Сказано им было много, вплоть то того, что «вы можете ехать в Прагу и Париж, где будете пользоваться успехами, занимаясь критиканством». И что, «ввиду могущих быть последствий разговора, нежелательных для вас, рекомендовал бы...»

«Последствия» мне хорошо известны за время службы в армии в гражданскую войну — «все протестующие» выводятся в расход «во имя спасения», как говорит Пешня, «престижа и сохранения власти». А потому я решил спрятать эти заметки в надежное место, а сам буду писать самые простые, обыденные факты без своего взгляда на них.

Всю ночь не мог заснуть. Стонал ветер, плакали сычи. В бараке 10-й роты спросонья бредила одна женщина, крича: «Спасите! Помогите! Ради бога!»

В штадиве до рассвета длился бал по случаю именин Вит-ковского. Был Кутепов, была баронесса Врангель, пировали, гремела музыка... «Пир во время чумы»... Так было, так есть и так, должно быть, и будет. Спаси, господи, люди твоя... На мои слова: «Или жизнь-борьба, или смерть»,— Кочергин, криво ухмыляясь, заявил: «За чем же дело стало?! Револьвер ведь есть!»

В сумерках, сидя близко друг к другу, вспоминали о Белгороде, о священнике, повешенном за коммунизм, казненную гимназистку — любовницу Саенко, расстрелянного за пропаганду гусар-изюмца... Жуткие подробности всплывали перед нами в изображении очевидца...

1.VIII. Инф. листок штакора приводит статью из «Общего дела», характеризующую настроение народных масс в Совдепии словом «затишье». Штиль перед бурей чувствуется в кратковременном затишье — голод сделает свое, голод убьет комис-саро-державие. Так хочется вновь бороться с коммунизмом, бить его, не давая опомниться, хочется, как еще никогда, попасть на Дальний Восток, на родину.