Полынь чужбины

Константину Найдичу зачли два семестра медицинского факультета, пройденных еще до семнадцатого года, в той далеко^ жизни, где сверкали купола Софии и тихий, чистый снег усыпал Золотые ворота, а погожими летними вечерами в Мариинском парке убаюкивала музыка духового оркестра. В той далекой жизни, где он после зимнего пикника в Дарнице мирился с политехником Рыбачуком в кафешантане «Аполло» на Меринговской улице. Больше всего сейчас ему хотелось тишины, какая бывает только на Владимирской, когда на ресницах, на губах тают стылые снежинки. Но тишины не было ни в университете, ни дома, на далекой окраине, где он снял комнатенку. Сокурсники-чехи получали стипендию едва ли не в два раза меньше и, пересчитывая кроны, косились на эмигрантов: «Нахлебники!» Хозяин дома — легионер, у которого, казалось бы, можно найти сочувствие, ворчал: мало вам дали красные, свалились теперь на нашу голову.

Найдич по давней привычке доверял пережитое только дневнику. И теперь еще —на расстоянии — Кочергину. Галлиполийская размолвка забылась. Кочергин рвался из Галлиполи, расспрашивал, какие учебные заведения открылись для эмигрантов в Праге. Найдич обстоятельно перечислял: русский юридический факультет, украинская экономическая академия, пединститут, украинский вольный университет... Перечислял и настойчиво звал Дмитрия в Прагу — душевное одиночество было невыносимо.

Наконец от Кочергина пришла весточка: отплываем в Варну.

Они плыли на судне, которое месяца за три до этого перевезло в Болгарию казаков с острова Лемнос. Обгоняя переполненный транспорт, над волнами пронеслась тогда телеграмма Врангеля, адресованная болгарскому правительству: «К вам едет банда дезертиров из моей армии, по преимуществу преступный элемент, большевистски настроенный, опасный для государственного порядка».

Казаки, коротая время, оставляли на стенах кают, на переборках послания будущим пассажирам: «Тут ехали товарищи с химической фабрики Врангель и К⁰ в Галлиполи, после того, как были перекрашены из белого в красный цвет», «Мы отвоевались. А ты?», «Из проклятой Кутепии еду в неведомую Совдепию и не сомневаюсь, что там лучше».

Кочергин читал прыгающие строчки, точно письмо, адресованное лично ему. А сам-то он куда плывет? Куда вынесет волна? Нет, он сам всегда выбирал дорогу. «Я в шестнадцать лет ушел добровольцем на великую войну,— думал Кочергин.—В 22 года командовал полком. Был популярен среди офицерства и солдат. Награжден высшими орденами. Но когда передо мной открылись карты, я вслух стал говорить, что нечего больше держать армию, что нужно забыть «царя-батюшку» и отпустить людей учиться, работать. Так меня начали «кушать». Сам Врангель подписал громоносный приказ о моем неповиновении». Кочергин едва заметно улыбнулся: «И вот я здесь вместе с Надей».

В Варне, едва сойдя на берег, они услышали о врангелевском заговоре, раскрытом болгарской контрразведкой. Газеты писали, что у заговорщиков конфискованы планы всех софийских казарм, складов оружия, почты, телеграфа, мостов, мобилизационный план армии Врангеля...

В порту, где Кочергин устроился подработать на первое время, все оурлило. Болгарские докеры наотрез отказались разгружать очередной врангелевский транспорт. Капитан судна бросился к казакам. Казаки митинговали. Как волна за волной, накатывались голоса:

— Врангель добивается восстановления в России тирании царя и помещиков...

— Не будем воевать с Россией!

— Навоевались!

Чем ближе узнавал Кочергин эмиграцию в Болгарии, тем больше убеждался в правильности своего решения. В том же порту болгарские докеры-коммунисты предложили отчислять часть заработка в пользу голодающих в России. Кочергин согласился первый. Врангелевские офицеры, теперь такие же грузчики, обрушились на него с бранью. Кто-то рванул и скомкал подписной лист. Вспыхнула драка.

— Господа! Господа! — надрывался Кочергин.—Мы же русские, мы даже в Галлиполи...

Ему не дали договорить, оттолкнули...

Через несколько дней Софию потряс выстрел. Подручный генерала Покровского, известного тем, что даже вешателя Шкуро считал либералом, выстрелил в упор в Агеева, одного из тех белых офицеров, кто открыто разошелся с белогвардей-щиной. Он возглавлял «Общеказачий земледельческий союз», добивался присылки делегации Красного Креста, которая занялась бы отправкой людей в Советскую Россию. Сам поехал в Москву. И вот — расправа, уже не первая.

Сотни эмигрантов провожали по софийским улицам гроб, покрытый красным флагом РСФСР. Хор казаков Гундоровско-го полка, отвергая запрещение начальства, отпевал покойного.

Через три дня после похорон казаки-земледельцы собрались на съезд. Над сценой они повесили портреты Ленина, Калинина и Буденного...

Встревоженные, смятенные ехали Кочергины в Прагу, куда им выхлопотал визы Константин Найдич. Он единственный и встречал их на старом вокзале с высоким расписным куполом.

Они спустились мимо чахлого скверика к трамвайной линии, поставили чемоданы... От шума большого города — лязга сцепленных по три трамвайных вагонов, грохочущих автомобилей, цоканья пролеток — у Нади даже голова закружилась.