Полынь чужбины

И пусть подголоски противников великой республики трудящихся злостно шипят: «Какой цинизм — отождествлять Советскую власть с русским народом». Ни один способный мыслить человек этого аргумента всерьез принять не может... Не верьте лживым речам о грядущем часе «возрождения» России—час сей пробил и, оторвавшись от обмана и творцов политических авантюр, готовьте себя к работе сегодня, ответственной и упорной по воссозданию хозяйственной и культурной жизни русского трудового народа, подорванной годами лихо-летия минувшей европейской и гражданской войн...

За всю же свою прошлую работу я готов дать ответ студенчеству».

Влезкова знали как человека высокой чистоты и честности, принципиального, прямого. Его, уже тяжело больного, окружили заботой: устроили ему повышенную стипендию, бесплатное лечение. И вот этот «непримиримый борец», «честнейший человек» заявляет о признании Советской власти.

«Повторить о нем обычную клевету, что продался, было бы невозможно вследствие его общеизвестной честности,—пишет А. В. Бобрищев-Пушкин в книге «Патриоты без отечества».—Тогда объявили, что Влезков сошел с ума.

Все пособия у него, конечно, отняли. Но как быть с бесплатным лечением в санатории? Лишить его этого в наказание за «смену вех» — значило проявить такое каннибальство, которым противники, конечно, воспользуются. Но мстительное чувство искало выхода и нашло его: эмигрантские врачи объявили Влезкова выздоровевшим и выписали, несмотря на тяжелейшее состояние здоровья больного.

Был тяжело болен, а когда сделал неугодные эмиграции заявления, то немедленно выздоровел — так выздоровел, что умер через три месяца.

Прах Влезкова предали земле, но и там он не нашел покоя от эмигрантской «святой ненависти».

Он оказался погребен рядом с генеральским сынком. Генерал пришел в крайнее негодование от такого неприличного соседства и настоял перед пражской администрацией, чтобы тело Влезкова было вырыто и похоронено в другом месте... Влезков может мирно спать в своем поруганном гробу. Сомкнулись для продолжения его дела студенческие ряды, и святынею стало его имя. Нельзя поверить и в то, чтобы оставшихся в ОРЭСО и во врангелевских корпусах юношей и детей так удалось всею массою искалечить навек. Честное и здоровое чувство возьмет верх — родившиеся в XX веке не могут жить в XIX».

3

Новый век... Не каждому дано почувствовать его дыхание, его поступь. Сейсмографы душ слышат грозовые раскаты будущего. Таким был Александр Блок. В одной из своих статей он писал, что новый век сразу же обнаружил свое лицо, новое и не похожее на лицо предыдущего века. Я позволю себе сегодня, чисто догматически, без всякого критического анализа, продолжал Блок, в качестве свидетеля, не вовсе лишенного слуха и зрения и не совсем косного, указать на то, что уже январь 1902 года стоял под знаком совершенно иным, чем декабрь 1900 года, что самое начало столетия было исполнено существенно новых знамений и предчувствия. Взором провидца поэт видел во времени революции черты не промежуточной эпохи, а новой эры... Он чувствовал атмосферу, воздух новой эпохи. Это был ветер...

Однажды мы постучали в пражскую квартиру на втором этаже, где доживал свои годы некий эмигрант. До сих пор давит затхлая атмосфера той квартиры, словно бы в ней законсервировались запахи прошлого. Пыль лежала на пакетах с давними газетными вырезками, на связках фотографий, документов. Седой человек дрожащими руками развязывал папки... Больше ничего у него не было.

Телефон на столе — с большой, тяжелой ручкой — безнадежно молчал. Сюда давно никто не звонит.

— Знаете, ребята,— говорит хозяин,— как мне приходилось работать? Мне нужно было держать марку — больше десяти лет я работал по 92 часа в неделю — пятнадцать с лишком часов в день. Я брался за все. Вы не представляете, какие горы дерьма я переворочал...

О таких говорят — «золотые руки». Он может починить часы и мотоцикл, пишущую машинку и токарный станок. Он соглашается за 5 франков 25 сантимов выполнять работу, за которую другим специалистам платят 7 франков. Тариф снижают всем. Но в получку штрейкбрехера отмечают премией. Старый рабочий подошел к нему:

— Почему ты получил больше?

Он ответил, что не понимает вопроса, хотя все понял. Потом крикнул вдогонку презрительно плюнувшему рабочему, что раз директор платит больше, значит, так надо.

Он не упускает ничего. Строит гараж и сдает его внаем, поет в хоре в кафедральном соборе —за плату, разумеется.

Вся жизнь в погоне за лишней копейкой. Знакомые завидовали его умению заработать. Да, он сумел даже накопить небольшие сбережения, обезопасить себя на «черный день».

Сбережения... Вся его жизнь была подчинена этому, вся громадная энергия, сила, ум. Но, сберегая франки, растерял он что-то более ценное. Он говорит на родном языке — и как будто на чужом. Как вкраплины пустой породы, звучат в его речи иностранные слова. Он подходит к окну. Окна выходят на большую дорогу, которая трудится с предрассветного часа и допоздна, притихая лишь на короткие ночные часы.