Полынь на снегу (Повести, рассказы)

Слободкин видел, как напряженно-внимательно слушал писатель всех, кто поднимался после него на трибуну, как быстро бегал по страничкам распахнутого блокнота его карандаш. Сергей заметил даже, что блокнот кончился быстрее, чем завершилась эта взволновавшая всех встреча. Кто-то протянул писателю свою записную книжку. Он взял, поблагодарил одними глазами — добрыми, умными, опять слегка улыбнулся. Такими и запомнил эти глаза Слободкин и залюбовался всем обликом этого человека, с которым был знаком только по книгам. А Фадеев все писал, писал… Может, это были первые строки будущего романа о краснодонцах? Слободкин не знал этого, как, может быть, не знал еще и сам писатель.

Потом Валю Борц окружили десятки людей. Одни задавали вопросы. Другие просто стояли рядом, пожимали Валину руку. Кто-то записывал Валин адрес.

Подошел и Фадеев. Он терпеливо дождался, когда Валя смогла двинуться к выходу, пошел с ней рядом, отбрасывая назад поминутно падавшие на глаза волосы. Слободкин, не решаясь обогнать, шагал следом по длинному коридору, то немного отставая, то приближаясь почти вплотную и становясь невольным свидетелем разговора писателя с Валей.

— …И вы отправились вдвоем с Сережей Тюлениным, когда было принято решение уходить из Краснодона? — спросил Фадеев. — В самый разгар зимы?

— Да, — ответила Валя. — И Олег. И другие. Все, кто еще не был к тому времени схвачен. Надо было срочно пробираться к своим, к партизанам — в Россошь, Каменск, Тарасовку, в станицу Метякино, в лес…

— А Тося? Тося Мащенко? Я не успел ничего записать о ней.

— Тося с мамой осталась. Больная она у нее. И потом морозы ударили — крещенские, лютые. А у Тоси на ногах летние туфельки.

— Да, конечно, замерзла бы, — сказал Фадеев.

— Нет, не замерзла бы, — ответила Валя. — Я ей бурочки свои предложила.

— Бурочки? — переспросил писатель. — А вы как же? Сами-то?

— Я-то вытерпела б как-нибудь. В крайнем случае по очереди отогревались бы. Но она не пошла. Только не подумайте, Александр Александрович, что испугалась. Тося очень хорошая девочка. В маме все дело. В ней, я точно знаю…

Фадеев отечески потрепал Валю по плечу.

— Ах, Валя, Валечка! Светлый, серьезный, гуманный наш человечек! Ничего, что я так называю вас?

— Что вы… — Девушка была смущена, но старалась не показать этого. — Нет, правда, Александр Александрович, Тося очень-очень хорошая…

Коридор кончился. Слободкину надо было через лестничную площадку идти дальше, в другую часть здания, Фадеев и Валя, сопровождаемые группой работников ЦК, пошли вниз. Сквозь сетку, ограждавшую шахту лифта, Сергей, обернувшись на ходу, еще раз увидел Фадеева и Валю Борц. Отсюда, сверху, Валя казалась совсем маленькой, не выше Лены Лаптевой.

Сергей пожалел в ту минуту, что так быстро закончился этот вечер, что он, может быть, никогда больше не увидит Валю, Фадеева, не услышит их. Конечно, он всегда будет помнить все, чему был свидетелем сегодня.

«Интересно, напишет Фадеев о Вале и ее друзьях или не напишет? Хорошо бы написал, конечно. Он может». Сергей вспомнил «Разгром», который прочитал еще в школе. Его поразила тогда суровость страниц этой книги, умение автора заглядывать в душу человека и показать, как эта душа высока и прекрасна. Слободкин так и написал тогда в сочинении, заданном Викторией Акимовной, и она, помнится, его похвалила, но то, что мужество в человеке — самая дорогая черта, он понял по-настоящему много позже.

И еще он подумал сегодня вот о чем. Мужество не на пустом месте. Оно передается людьми друг другу. Как знания, опыт, нравы, привычки. От поколения к поколению. От старших к младшим. Но как, как это все происходит? Вот Валя Борц — она же, как и многие, Фадеева видит впервые в жизни. Каким чудодейственным образом жезл эстафеты перешел из рук фадеевского поколения в руки Вали и таких, как она? Школа, семья, книга, комсомол, общество — все внесли свою лепту? Безусловно, внесли, все сыграли свою роль. Это, пожалуй, понятно. Но из чего рождается чудо, по тропке которого ученик уходит подчас дальше учителя? Это как объяснить и понять? Добросовестность и убежденность учителя? Нет, не то. Учитель не может быть недобросовестным и неубежденным: какой же он тогда учитель? Прилежание, чувство ответственности у ученика? Да, это уже точней, ближе к истине. Вот Валя, например. Не случайно Фадеев сказал: «Серьезный наш человечек». Именно серьезный! Ну, а «человечек» — это вовсе не уменьшительное, это от теплоты чувств, от благодарности Вале. Он конечно же ставит ее вровень с теми, с кем вместе провел тревожные ночи у партизанских костров. Может быть, и выше. Наверняка даже выше…