Полынь на снегу (Повести, рассказы)

— У вас «Павел»?! Так это ж для уважающего себя мастера не часы, а клад! Настоящая работа только там и начинается, где все отказались.

— Ну-ну, выслушайте еще одного старика. — Парфенов нервно и неестественно зевнул.

Доктор бережно взял часы, быстро шагнул с ними к свету, сосредоточенно затих над застопорившимся механизмом.

Через минуту не оборачиваясь спросил:

— Дареные?

— Так точно.

— От кого?

— Там есть гравировка.

— Вижу. Но она так стерлась, что расшифровать можно только с вашей помощью.

— От командования это. — Сергей Тимофеевич еще раз приподнялся на локтях и добавил: — Сама матушка Первая Конная пожаловала. Ордена надеваю по праздникам, а эти со мной каждый день. — Помолчал и еще добавил: — Были…

— Вот теперь все понятно. Вы бы так сразу и сказали. Не часы, а реликвия.

— А я так и говорю — дареные.

— Машина древнее нас с вами, вместе взятых, но если повозиться, ходить еще будут, мы ей это просто предпишем! Доверяете?

— Это что же — честно? И серьезно? Или просто так — психотерапия какая-нибудь?

— И честно, и серьезно, если, конечно, доверяете.

— Доверяю, — не очень уверенно проговорил Парфенов. — Ежели беретесь чинить, значит, действительно в настоящих часах разбираетесь. Но только учтите — они для меня дороже всей…

— Я же все-таки врач.

Доктор еще раз задумчиво поглядел на Парфенова и сказал:

— Значит, забираю, а вам могу оставить пока свои, чтоб не скучно лежать тут было. Хотите?

На тумбочке место щербатой луковицы больного заняли плоские, отливающие золотом часы доктора.

Сергей Тимофеевич костлявой белой рукой тихонько поднял их за ремешок, поднес почти вплотную к воспаленным глазам.

— Случайно не дареные?

— Там есть гравировка.

— Неужели угадал?..

— Получается так. Это еще за «Вагонку» мне. Есть красавец такой в Нижнем Тагиле, Уралвагонзавод именуется. Мы с женой, как и все уральцы, по старой памяти его «Вагонкой» зовем. Вся наша молодость там…

— Знатные тоже, выходит, часики? — улыбнулся Парфенов.

— Орденами блистаю по престольным праздникам, а эти вот при мне всегда.

Теперь смеялись уже оба — и доктор, и больной. И смех их, молодой, чистый, вырываясь из широко распахнутого окна, летел на улицу, в прозелень воздушной, насквозь просвеченной солнцем листвы, круто закипавшей на быстром майском ветру.

Доктор, последний раз взглянув на свои часы, начал спешно прощаться.

— Половина шестого, а у меня еще четыре вызова! Будьте здоровы. «Павла» вашего в понедельник притащу.

— А эти, значит, оставляете? Не боитесь доверять такое сокровище постороннему человеку?

— Во-первых, мы не такие уж посторонние. Я, например, ваш лечащий врач. А во-вторых, вы ведь тоже мне целое состояние доверили.

— Что верно, то верно. Да и я не какой-нибудь проходимец, а ваш законный больной.

— Я уже сказал вам, здоровью вашему можно только позавидовать. Через два дня на ногах будете. Вместе с вашим «Павлом».

Скоро москвичи снова увидели старого солдата на Тверском бульваре. Он шагал, раздувая белые облачка усов, опираясь суковатой палкой о прогретую солнцем землю, часто останавливаясь, прикладывая руку к груди и чутко прислушиваясь.

Это он не сердце — часы свои слушал. Ожившие часы Первой Конной.

Он шел и не знал, как внимательно следил за ним из окна поликлиники доктор и тоже, прижав руку к груди, слушал — не часы, а сердце, учащенно бившееся от волнения и счастья.

Елагин

Недавно довелось побывать мне в гостях у моего знакомого Николая Васильевича Елагина, жителя Можайска, инженера-гидростроителя.

Старинный дом, в котором живет Елагин, стоит при самом въезде в город — белым фасадом к дороге, ведущей в Бородино.

Много на своем веку видели окна этого дома!

Когда-то в гремящей походной коляске, окутанной облаками пыли, промчался мимо них Кутузов. Торопил ездового:

— Давай, давай! Перехватим врага от Москвы подале!

От самого Питера гнал коней, только у Царева Займища спешился фельдмаршал. Теперь коляска его в музее под стеклянным колпаком стоит — старенькая, спицы поломаны, а дороже ее нет для русского сердца ни одного экипажа на свете.

Два раза мимо этих окон французы протопали:

— Туда и… обратно!

Два раза немцы:

— Сперва на Москву, потом к чертовой матушке!..

Я все это слышал уже и раньше — не первый раз у Елагиных, — но хозяин рассказывает всегда так упоенно, что перебить его не решаюсь. Да и кто бы решился, — говорит, а сам покручивает опаленный временем ус, да поглядывает в окошко, за которым, так и кажется, вот-вот промелькнут гвардейцы Кутузова, да посматривает на белую стену, с которой из массивных багетовых рам задумчиво улыбаются москвичи-танкисты.

— Герои, орлы! Хорошие были ребята…

Ночью мы долго еще говорим с Елагиным о Бородине, о русском воинстве, о славе нашего оружия, а утром, когда на весь Можайск начинают хрипло голосить петухи и вспыхивают надраенные солнцем купола древнего собора, хозяин предлагает:

— Съездим в Бородино? Там все увидишь и все узнаешь.

Я бывал в Бородине до этого уже много раз, но отказаться от предложения невозможно.

— Сам объясню тебе всю историю.

В этом «сам» столько гордости и столько неизъяснимого чувства, что я всегда соглашаюсь:

— Едем!