Полынь на снегу (Повести, рассказы)

Золо-золо-золо-золотые,
Лупо-лупоглазые мои!

Соловьи

В городе моей юности знаменитые на весь мир соловьи. Я слышал их много лет назад, но до сих пор все существо мое переполнено этим щелканьем, этими колдовскими звуками, проникающими в самые затаенные уголки души.

Когда прошлой весной мы приехали в Курск с Иринкой на Майские праздники, я прежде всего рассказал дочери про удивительное искусство лесных певцов. И должен был тут же обещать ей, что не позже как завтра утром она непременно услышит соловьиное пение.

— Только встать рано придется, имей в виду, — пытался урезонить я пыл дочери.

— Раньше, чем в школу?

— Намного! Не проспишь? Проснешься?

— Проснусь, не просплю. Но ты буди меня как следует, не жалей. Ладно?

Это было что-то новое. Обычно в школу спящую красавицу подымали в Москве всей семьей, даже кот Лапка вносил свою лепту в нелегкое это дело, а тут такой энтузиазм — куда тебе! Я, конечно, понимал, что решимости этой не слишком надолго хватит, и все-таки обещал:

— Разбужу, разбужу. Мне и самому охота послушать. Двадцать лет здесь не было.

— Двадцать лет? А это много?

— Много. Очень много! Целая жизнь, можно сказать…

Я расфилософствовался. Но от сознания того, что утром снова услышу зовущий и трепетный голос родного леса, на душе у меня становилось легко и покойно, совсем как тогда, в юности.

Я даже не заметил, как Иринка, утомленная дальней дорогой, уснула, а стрелки часов карабкались уже где-то у самой вершины циферблата.

Сам же я долго не мог уснуть в ту ночь. Сквозь зыбкую дремоту мне уже мерещились далекие всплески соловьиных рулад, я ворочался с боку на бок, прислушивался.

Даже стихи пригрезились — далекие и прекрасные, как сама юность:

Спи, царица Спарты,
Рано еще, сыро еще…

Наверное, с этими словами я и уснул, предварительно поставив рычажок будильника на предполагаемый час рассвета.

Проснулся я, однако, не по звонку. Кто-то невидимый в темноте молча, но настойчиво тормошил меня за плечи.

Ничего не понимая, я включил ночник на тумбочке. Передо мной стояла моя дочь, уже одетая, по-взрослому сосредоточенная, с узкими щелочками заспанных озабоченных глаз.

— Вставай скорей! Вставай! Они уже начинают! Слышишь?

Я вскочил по-солдатски. В открытую форточку действительно вкатывались первые горошины соловьиного свиста — еще редкие, мелкие, но почти осязаемые.

Через несколько минут мы уже шагали по лесу.

Лист клена

Над Москвой стоит тяжелый, низкий туман осени: город сжигает опавшие листья. Горят костры во дворах, на скверах, прямо на улицах. От горького ветра трепещут ноздри прохожих. Как бы ни торопился человек, все равно где-то на минуту замедлит шаг, прислушается. Кому убежавшее детство припомнится, кто о времени подумает — как быстро оно мчит, только дым голубовато стелется, кто про первую любовь — не очень вроде бы далеко отлетела, а уж поминай, как звали.

Мне всегда грустно осенью. Особенно когда костры.

Дворник, сгребающий облетевшие листья в кучу, чтобы поджечь и спалить их, кажется мне существом равнодушнейшим из равнодушных. Он, конечно, и не догадывается об этом — машет и машет метлой. И растут у меня под окном египетские пирамиды желто-красного шелеста.

Сквозь утренний сон слышу, как ходит метла по асфальту.

Опускаю ноги в холодные, как лужа, шлепанцы, подхожу к занавешенному тюлем окну, вижу привычную картину: дворник сметает листья. Мне хочется крикнуть ему в форточку, чтобы перестал.

С этой мыслью стою у окна. Дворник не слышит меня и не видит. Нагреб очередную пирамиду, отвернул полу фартука, нашарил спички в кармане, но почему-то не запалил. Постоял, посмотрел на листья, закурил папиросу. Курил долго, почти до самых пальцев добрался малиновый огонек, а он все тянул синий табачный дым.

Потом нагнулся и все-таки поджег…

Но в тот самый момент, как пламя охватило обручем весь ворох, дворник еще раз нагнулся и из провалившейся вдруг середины костра энергичным жестом выхватил самый яркий пятипалый лист клена на длинном черенке и, виновато оглянувшись, аккуратно, чтобы не сломать и не смять, положил его за борт телогрейки.

Пламя костра бушевало, как в мартеновской печи. Но дым его, хотя и продолжал слезить глаза прохожих, для меня с этой минуты не был больше таким горьким и удушающим, как прежде.

Синее небо

Собрание в библиотечном коллекторе было скучным. Храмов рисовал синим карандашом чертиков второй час подряд, и они уже заполнили больше половины блокнота. Чертики корчили гримасы, бегали по страницам вверх и вниз, кувыркались, падали.

— А вы, оказывается, художник! — услышал Храмов шепот за своим плечом и обернулся.

Белокурая девушка с любопытством смотрела на его рисунки. Храмов знал девушку в лицо — они иногда виделись на собраниях. Правда, до этого дня не обмолвились и словом, а тут вдруг разговорились.

— Вы, наверно, веселый-веселый человек, — сказала девушка.

— Почему вы решили?

— По этим смешным зверькам.

— Не угадали.

— Очень жаль.

— Почему?

— У меня сегодня такое настроение!

— Какое?

— Все кругом улыбается и звенит!