Полынь на снегу (Повести, рассказы)

— Давно он долбит по Анисьеву?

— С тех пор, как про вас разнюхал. И завод-то ваш вроде не так велик, а шуму на всю Волгу. Листовки немец бросал, чтобы нас, городских, с заводскими поссорить.

— Ну, и как городские?

— Ежели честно сказать, по-разному. Одни с полным пониманием, с совестью, другие — в скулеж. Понаезжали, мол, всякие! Из-за них и жрать нечего, и спокою не будет теперь.

Скурихин, так звали нового знакомого Слободкина, рассказал, как рабочие анисьевских вагоноремонтных мастерских, где он был сторожем, пришли на помощь заводу, эвакуированному из Москвы.

— Мы со старухой на что стесненно живем, и то на квартиру двоих пустили. Куда деваться-то? Разгружались под дождем и снегом. С семьями, с малыми детьми. Глянули — сердце кровью облилось. Так же и другие наши рабочие. Вся беда — домишки у нас мал мала меньше, а тут сразу тыщи людей. Если одну десятую часть устроили, это еще хорошо. Остальных — по баракам да по землянкам. Ты сам-то где живешь?

— В конторе сперва ночевал. Теперь в бараке устроился. Дружок на свою койку пустил.

— Вдвоем на одной?

Слободкин кивнул.

— Ну и правильно! Как-то надо по силе-возможности. А то ведь…

Скурихин не закончил фразы.

Откровенно говоря, Слободкин не очень понял старика. То ли одобряет поступок Зимовца, то ли осуждает кое-кого из своих земляков за недостаточное внимание к эвакуированным.

Как бы продолжая прерванную мысль, Скурихин, помедлив, сказал:

— А старуха моя хоть куда! Молодым в пример ее ставят. И в госпиталь на дежурство, и ко мне сюда, и еще по донорству успевает.

— Как это? — удивился Слободкин.

— Обыкновенно. На Волге всю жизнь живем, на чистом воздухе. Кровь от этого первый сорт.

— Может, первой группы? — поправил сторожа Слободкин.

— Вот-вот, самой первой. Так с этой первой она нарасхват. И всё ваши, ваши. Кровопивцы — и только! Марь Тимофевна — ее тут всяк теперь по имени-отчеству знает. Не слыхал?

— Нет.

— Ты что, не с ними приехал?

— Я тут недавно совсем.

Скурихин, прищурившись, поглядел на Слободкина:

— Воевал, что ли?

Слободкин задумался. В самом деле — воевал он? Или нет? Решил со стариком начистоту.

— Не везет мне, папаша. Готовили меня, чтобы действовать в тылу. Вот я и действую. Но в каком только тылу и как?..

— Это от тебя не уйдет еще. Силенок сперва поднаберись. Тебя сейчас ветром с ног свалит. Вот старуха картошки принесет, я сам за тебя возьмусь.

Слободкин думал, Скурихин утешает, чтоб не так уныло лежать было под бомбами. Но уже на другой день действительно появилась картошка. В мундире, еще теплая, почти горячая и даже с солью.

Слободкин от угощения не отказался, только ел медленно, маленькими кусочками.

— Ты давай, давай, не стесняйся, — подзадоривал Скурихин. — И с кожурой — в ней самые витамины!

Слободкин, держа в одной руке картофелину, другой незаметно шарил по подоконнику, десятый раз принимаясь считать зарубки.

Скурихин все-таки понял, в чем дело:

— Нынче явится.

Слободкин удивился:

— Откуда вы знаете?..

— Вспомни мое слово. Расчет у меня простой. Месяц кончился. В последние дни штурмовали план, тут дружку твоему не до тебя было. Сейчас полегче станет. Это отродясь на всех заводах так. Кореш твой тоже солдат?

— Он в самом пекле был. Под Смоленском, под Вязьмой.

— Не бегал?

— Не понимаю.

— Ну, не драпал, говорю, на фронте-то?

— А-а… — сообразил наконец Слободкин. — Было такое дело один раз. Бежал Зимовец. Со всех ног летел.

— Из Смоленска? Или из Вязьмы?

— Из госпиталя.

— А ты, погляжу, влюбленный в своего Зимовца. Ну, тогда, как пить дать, к ночи явится.

Вечером действительно няня положила на тумбочку Слободкина небольшой сверток.

— Пришел твой. Ответа ждет. Только что-то больно торопится, всего на пять минут, говорит.

Няня вынула из кармана халата огрызок карандаша, протянула его Сергею.

Слободкин, не разворачивая свертка, в полутьме настрочил другу кратко и восторженно: «Спасибо тебе, Зима! Всем ребятам спасибо. У меня все хорошо, а сегодня тем более. Приходи!»

Только после того, как няня ушла с запиской, Слободкин принялся за сверток.

Вот долгожданное письмо от матери. Вот послание самого Зимовца. Пахнущая типографской краской какая-то газета. А это что такое? В руках Слободкина блеснул металлом плоский предмет. Неужели зажигалка? Так и есть!

— Теперь мы не только с куревом, но и с освещением! — радостно сказал своему соседу Слободкин, вскрыл конверт и, подсвечивая себе зажигалкой, стал читать.

Чем больше вникал он в материнское письмо, тем тревожнее становилось на душе.

Скурихин наблюдал сперва молча, не перебивая, потом все же спросил:

— Из дома, что ли?

— От мамы… Одна она там осталась. Совсем одна. А письмо чудно́е. Будто все у нее есть, всем вот как обеспечена. Это в теперешней-то Москве! Правда, немца там пуганули как следует, но он еще близко совсем.

— А ты что хотел? Чтоб она расписала, как в очереди на морозе за куском хлеба стоит? Не напишет.