Полынь на снегу (Повести, рассказы)

С каждым словом Ломидзе краска стыда все гуще заливала лицо Слободкина. «Провалился! С первого же раза провалился. Отругал, оттолкнул ни в чем не повинных ребят. Воспитатель молодежи! Элементарного такта не проявил, простой внимательности».

Не было таких ругательств, каких не обрушил бы сейчас Слободкин на свою голову. Униженный в собственных глазах до последней степени, он проклинал тот день и час, когда согласился на эту работу.

— Надо немедленно выяснить, откуда звонили, — сказал Ломидзе. — Вы окончательно не запомнили?

Слободкин вместо ответа опустил глаза и стал пристально рассматривать свои дырявые сапоги.

Ломидзе, заметив это, тоже остановил свой взгляд на сапогах Сергея.

— Давно они у вас такие?

Это повергло Слободкина в еще большее смущение. «Переводит разговор на другую тему, хочет сделать вид, что ничего особенного не произошло, а сам бог знает что обо мне думает! Чего доброго, еще утешать начнет. Мальчишкой считает». Подумав так, Сергей ответил раздраженно:

— С тех пор, как прохудились.

Ломидзе сдержался, на резкость не ответил и морали читать не стал.

— Я хочу, чтобы на заводе о нас с вами плохого мнения не были, только и всего.

— Но на каком? — воскликнул Слободкин. — В Москве столько заводов…

— Ну, раз вы тоже считаете, что нужного разговора с ребятами не получилось, половина дела уже сделана. Остается отыскать этих «стахановцев», только вы их, чур, больше не обижайте, если они даже в чем-то неправы будут. Есть у меня подозрение, что они с «Мотора». Подъедем, все уладим на месте.

— А если не с «Мотора»? — спросил Сергей.

— Почти уверен — с него. Мне на днях рассказывали — на «Моторе» сплошной детский сад чуть не в каждом цехе.

— Надо ехать сегодня же, — решительно сказал Слободкин.

— Нет худа без добра, как говорится! Неизвестно, когда бы мы к ним выбрались, — сознался Ломидзе. — Может, прямо сейчас и двинем?

— Так рано?

— Да, воспользуемся тем, что мы с вами первыми на работу явились, и исчезнем, пока колесо не закрутилось.

— Мне казалось, что я первым пришел сегодня, — сказал Слободкин.

— А я думал, что раньше меня вообще никого не бывает в отделе, — ответил ему Ломидзе.

— Я в армии привык рано вставать. А вы?

— А я в комсомоле.

Они рассмеялись. В это мгновение стрелка висевших на стене часов вздрогнула, перескочила на следующую черточку, завибрировала, словно не была уверена в абсолютной точности отсчитываемого ею времени, потом замерла, напряглась, приготовилась к новому скачку вперед.

Ломидзе, подумав, сказал, что сейчас дежурной машины, пожалуй, не выпросишь, поэтому лучше всего добираться своим ходом.

Через несколько минут Ломидзе и Слободкин шагали по еще темной Маросейке. Некоторое время шли молча. На асфальте лежали редкие звездочки снега. Сергей все время поеживался.

Заметив это, Ломидзе сказал:

— Промокли? Не должны вроде бы — ночью вон как прихватывает. Но сапоги мы вам все-таки починим. Напомните мне, когда вернемся. С вашими сапогами только на юге жить.

— Ваши ненамного лучше, — заметил Слободкин.

— Все некогда, некогда.

Они пошли быстрее, обгоняя прохожих, поторапливая друг друга. Они наслаждались утренним воздухом и этой ходьбой, радуясь тому, что спешившие с ними в одном направлении трамваи были переполнены до предела и можно было пройти пешком еще один квартал, еще одну остановку, еще до одного угла…

— Не устали? — переводя дух, на одном из перекрестков спросил Слободкина Ломидзе.

— Что вы! Я в армии знаете какие кончики делал! А вы вот уже задыхаетесь.

— Это вам показалось, — сказал Ломидзе. — Сейчас второе дыхание откроется. Вы давно не были в Москве?

— С осени сорокового. Сейчас вот иду, а сам все сравниваю, сравниваю…

— Да-а… Осень сорокового и весна сорок третьего! Две эпохи! Земля и небо. Какое у вас, Слободкин, самое главное ощущение?

— Вы знаете, внешне — все не то, все на сто восемьдесят повернуто, — ответил Сергей. — Патрули на каждом углу, пустые магазины, темнотища, хоть глаз выколи. Такой никто никогда не видал Москву. И все-таки что-то осталось здесь неизменным. Вы не думали об этом?

— Что же именно? — Ломидзе с интересом взглянул на спутника.

— Я сам не разобрался еще как следует. Но с первой минуты, как только спрыгнул с поезда на Павелецком, возникло во мне это чувство и сидит вот здесь. — Слободкин дотронулся рукой до груди.

— Вы москвич? — спросил Ломидзе.

— Родился тут, отсюда ушел в десант.

— Я в сравнении с вами новосел. Немного со стороны посмотреть могу. Так вот послушайте, что я вам скажу. Москва — это москвичи, в этом вся штука.

— Тбилиси — это тбилисцы, Курск — это куряне, — не то возразил, не то согласился Слободкин.

— Правильно. Тбилиси — это тбилисцы, поверьте, я патриот Грузии, горжусь своим народом, но неужели вы никогда не замечали, что в москвичах есть что-то, ну как бы вам это объяснить… Словом, москвич — это москвич. Кто бы ни был он до этого, откуда бы ни приехал сюда — из Курска или Тбилиси.

— Пожалуй, вы правы, — задумчиво усмехнулся Слободкин.