Полынь – сухие слёзы

– Молодец… Право, молодец. Мы не думали… Что и говорить, быстро маменька сгорела. Мы и оглянуться не успели, как… Спасибо Верке – сообразила всей родне загодя отписать, а так… Мы бы и не…

Голос Саши сорвался, он резко махнул рукой, отошёл к окну. И только сейчас Никита заметил край стоящего в соседней комнате гроба, над которым вполголоса читала псалтырь старуха в чёрном. Оттуда тянуло ладаном, свечной гарью.

– Но… отчего же? – словно со стороны услышал Закатов собственный голос. – Что произошло? Как? Она же… никогда не жаловалась ни на что…

– То-то и оно, что не жаловалась. Оттого и сгорела в неделю, – хрипло отозвался Саша. – Нынче ночью отошла, мы с Соней едва успели проститься… – Он кивнул на молодую женщину, плачущую рядом с Мишей на диване. – Петька вон из Варшавы примчался, Вера… Ну, она уже давно тут. Ходила за мамой, делала, что могла, всех докторов в Москве всполошила… Ничего не помогло. Слава богу, что письмо ты успел получить.

– Получить письмо?.. – непонимающе переспросил Никита… И сразу же тяжёлый жар ударил в голову. Он вспомнил письма – нераспечатанные конверты, небрежно брошенные на смятую скатерть в гостиничном номере. Письма, пересланные ему в Серпухов из полка… Он так и не открыл, так и не прочёл их… Марья Андреевна умирала, он ещё мог успеть, мог застать её живой, в последний раз прижаться к этой тёплой, шероховатой, пахнущей донником руке, покрыть её поцелуями, заплакать, как Мишка, поблагодарить за всё… Теперь никогда больше он не сможет это сделать: единственный человек, который любил его, лежит теперь неподвижный в деревянном ящике, и возле него бормочет молитвы чёрная старуха. Поздно, поздно… Никита закрыл глаза, чувствуя, как колючий стыд комом стоит в горле. К счастью, Александр отошёл к жене и не заметил его смятения. Вера, стоящая рядом, комкала в руках мокрый платочек, не отрываясь смотрела на него.

– Какое счастье, Никита, что вы здесь… – прошептала она, касаясь его локтя, и от этого прикосновения Закатов вздрогнул, как от удара. – Я уверена была, что вы не поспеете… Я написала вам прежде всех, я рассчитывала, что… Но после, обо всём после. Сейчас подите к ней. Скоро вынос в церковь, попрощайтесь с ней здесь… дома.

Никита кивнул и, не поднимая головы, шагнул в открытую дверь к чёрному гробу. Старуха, увидев его, шмыгнула к стене. Он подошёл к покойной, тщетно вспоминая слова молитвы, не в силах сглотнуть вставший в горле ком. Бледное лицо Марьи Андреевны, утопленное в чёрном шёлке, показалось ему незнакомым, чужим.

– Ма-мень-ка… – одними губами выговорил Никита, чувствуя, как темнеет в глазах. – Маменька… Простите меня…

И, неловко прислонившись к щербатому дверному косяку, заплакал.

Глубокой ночью он стоял у окна своей комнаты, – той, в которой всегда ночевал в доме Иверзневых, смотрел в непроглядную темноту осенней ночи. Невидимый дождь шуршал в саду. Страшно болела голова, от усталости ломило всё тело, но уснуть Закатов не смог, как ни старался, и, битых два часа прокрутившись в постели, в конце концов встал и оделся. Перед глазами мелькали, как в детском калейдоскопе, осколки минувшего дня: вынос гроба, дорога под сереньким дождём до кладбища, поминки в доме, широкие столы, рисовая кутья с изюмными глазками, множество каких-то незнакомых старух и монашек, бледные лица родни, – все это прыгало и металось перед глазами в сумятице и беспорядке, не давая успокоиться. И преступно, упорно шевелилась в глубине сознания мысль о десяти тысячах. Огромен был соблазн всё же попросить денег у Саши… Но Никита отчётливо понимал, что не сможет сделать это: ведь тогда пришлось бы рассказать обо всём. Разве сумел бы он сознаться, что даже не удосужился прочесть письмо о болезни Марьи Андреевны, поскольку был чересчур занят цыганкой из ярмарочного хора… Что приехал к Иверзневым исключительно в надежде найти денег… Боже, какой позор, как стыдно… лучше смерть… Да, смерть. Один миг боли – и всё, какое счастье, снова с облегчением подумал Никита. Всё кончится, его тоже вынесут в чёрном ящике. Рыдать над ним, правда, будет некому, но ведь он этого и не увидит, не почувствует… Машинально он провёл руками по карманам в поисках папирос, но там ничего не оказалось. Нахмурившись, Никита начал вспоминать, где мог оставить портсигар. После поминок, когда прочие приглашённые разошлись, он ещё долго разговаривал с братьями Иверзневыми, и все вместе они надымили так, что прибежавшая Вера объявила, что дым уже сочится из окон. Портсигар скорее всего остался там, в гостиной, на круглом столе. Взглянув на часы и увидев, что уже третий час ночи, Никита заколебался: стоит ли идти по скрипучим полам за папиросами через весь дом. Но курить хотелось смертельно, и он, помедлив, всё же осторожно вышел за дверь.

В гостиной было темно. Никита растерянно осмотрелся, жалея, что не прихватил свечи из своей комнаты. Затем решился искать на ощупь, неуверенно сделал несколько шагов к столу… И замер, внезапно почувствовав, что в гостиной, кроме него, кто-то есть.

– Кто здесь? – тихо спросил он.

Послышался короткий вздох.