Полынь – сухие слёзы

«Нечего жалеть себя. У каждого человека свой путь, есть на свете и круглые сироты, и совсем уж нищие люди, а тоже ведь живут и пробиваются. Симановский вот любит рассказывать, что в детстве сам коней пас, потому что у родителей было всего два крепостных и те – древние старики. И ничего, выбился в люди, командует полком… Хотя, если бы не двоюродный дядя-генерал, который вздумал помереть и оставить наследство… пас бы Симановский этих коней до сих пор. Стало быть, путь один… Да. Я сам виноват, один виноват во всём. Катька – ни при чём, она так, верно, любит своего конокрада, что от одного отчаяния пошла на это воровство… Если подумать, меня с моей глупой страстью ей сам бог послал. Я ведь ничем её не лучше, так отчего же не пожертвовать мной, если от этого будут счастливы уже двое – Катька и её разбойник? А ещё – её дети, которым, может быть, уготована провидением какая-то великая судьба. Неисповедимы пути господни… И потом смерть – это только мгновение! Когда я в корпусе упал с лошади и подвернул ногу – и то было больнее, а тут миг – и всё, всё кончено. Стыдно солдату бояться боли. От тяжёлых ран мучаются и страшнее, и дольше. А тут… не будет больше ни мучений, ни позора, ни этой долгой бессмысленной жизни, ни одиночества… И неправда, что бог не прощает самоубийц. Иначе он не складывал бы воедино все обстоятельства так, что другого выхода нет. Ведь предположим на минуту, что я не застрелюсь. Что тогда? Бесчестье, позор, тюрьма? Нет… Выхода нет».

– Через пять вёрст в Москву вкатим, барин! – раздался вдруг над ухом усталый голос ямщика, и Никита вздрогнул. Закрыв глаза, начал думать о том, кого из Иверзневых он сможет застать дома. Марью Андреевну, разумеется, если только она не уехала к кому-нибудь в гости. Непременно Мишку, он учится в университете… Веру?.. Вера сейчас под Смоленском, гувернантка… Ей решительно нечего делать этой осенью в Москве. Сердце вдруг болезненно сжалось при мысли, что он никогда больше не увидит Веру. Ей сейчас уже двадцать три, как и ему… Не вышла ли замуж? Нет, должно быть, иначе или Мишка, или Марья Андреевна написали бы. И внезапно, зажмурившись до боли, Никита вспомнил ту давно минувшую зимнюю ночь, серебряную луну, глядящую прямо в окно, раскрытую книгу с тонкогравюрным витязем на картинке, девочку в накинутой на плечи шали, её чуть слышный голос, читающий напевные, как музыка, строки.

…и медленно в душе твоей
Надежда гибнет, гаснет вера…

– вспомнилось ему. Никита вздохнул, улыбнулся, открыл глаза. Напомнил себе, что скоро всё кончится, и снова повернулся к залитым дождём полям.

В Москве дождя не было. Блёклое, едва очистившееся от туч небо хмуро глядело на ряды рыжих клёнов и золотистых лип на Тверской, на красные, беспокойные кисти рябины, свешивающиеся через заборы в Замоскворечье, отражалось в лужах на мостовой. Денег, которые дал Никите старый цыган, едва-едва должно было хватить на обратную дорогу до Серпухова, и он, не рискнув тратиться на извозчика, шёл до Столешникова переулка пешком. Впереди уже показался знакомый зелёный забор с выплёскивающимися через него золотыми шарами на длинных стеблях. Странно… Почему открыты ворота? Никита ускорил шаг. В сердце гвоздём зацарапалась тревога.

Подозрения его сразу выросли до невероятных размеров, когда он увидел настежь распахнутую дверь дома и стоящих на крыльце женщин. Это были незнакомые Закатову, немолодые дамы, все в чёрном и то и дело прижимающие к глазам платочки. Среди них он увидел Егоровну, сгорбленную и закрывающую лицо полотенцем. Несколько мужиков возились около длинных дрог, в которых Закатов сразу же признал похоронные, и сердце со страшной силой ударило в рёбра.

«Кто?.. Господи милостивый, кто?!.» Вихрем, растолкав испуганно заахавших женщин, он взлетел по скрипучим ступенькам, миновал тёмные, полные людьми сени, кухню, в которой стучали ножи и плавали облака пара, и ворвался в гостиную. И сразу же увидел Веру.

Она сидела за столом и порывисто поднялась ему навстречу – высокая, тонкая, кажущаяся ещё стройнее в чёрном платье, с чёрным же кружевным шарфом на волосах. Мокрые от слёз глаза распахнулись прямо ему в лицо, и с коротким хриплым криком Вера бросилась Закатову на шею.

– Никита, милый, милый… Вы успели, всё-таки успели…

– Успел?.. – растерянно повторил он, обнимая её. Нахлынувшее было облегчение, – почему-то он был уверен, что несчастье случилось именно с Верой, – сразу пропало. Через плечо плачущей девушки он обвёл глазами комнату. Сразу увидел согнутую фигуру Миши в углу дивана, – он не встал ему навстречу, не поздоровался, даже не поднял головы. Рядом с ним сидела и рыдала взахлёб молодая женщина, повторяя: «Осиротели, Мишель… Осиротели…» Вместо него подошли Александр и Пётр – похожие, как никогда, сумрачные, бледные, с траурными повязками на рукавах мундиров.

– Стало быть, всё же успел, – хрипло сказал Александр, обнимая Никиту. Пётр молча протянул руку, и Закатов увидел, как дёргается у него горло под мундирным воротником и какие красные у него глаза.