Полынья

Таким преимуществом Просеков пользовался тоже не всякий раз, особенно в Маресале, где его отвлекали частые посещения новых приятелей, хозяйничавших на мелких суденышках, которые обслуживали охотников па зимовьях, куда возили соль, табак, водку, макароны, сети, капканы, огнестрельное оружие, а обратно везли рыбу и пушнину. Все эти суденышки, разбросанные по северному кусту, представляли всевозможный набор плавающего металлолома: резаные-перерезаные, с трофейными двигателями "Зульцер", "Манн", с нашими "самоварчиками", снятыми с танковых машин, на которых было понавешано столько дряни, что они были похожи на ульи, куда и с масленкой не пролезешь. Хотя иллюминатор был открыт, в каюте еще чувствовался запах поддевок, тужурок на оленьем меху, промасленных штанов, запах псины и омуля, которого охотники резали своими короткими острыми ножиками - не так, как режут рыбу обыкновенные люди, а полосуя ее изнутри, и оттуда, из брюшка, вытаскивая что-то такое, что, по их разумению, и следовало есть: какую-то крохотную малость, одну слизь, размазанную на лезвии, а потом, подсовывая со всех сторон, сладострастно перемигиваясь, ожидали, чтоб эту гадость с восторгом оценили.

Появление этих людей было не случайным, так как "Кристалл" давал им право сидеть с ним, приравнивать себя к самому Просекову, еще недавно капитану "Агата", к которому они входили без головного убора, на цыпочках, безропотно просиживали в приемной, пока он не выходил из рабочего кабинета. А потом дневальная разливала чай в широкие чашки с позолотой, и капитаны пили чай, держа чашку как награду, идиотски хукая, обливаясь потом от волнения.

Но было здесь и какое-то воспоминание о годах удалившихся, но живых, когда он зарабатывал плавательный ценз на Севере, в буксирном флоте, на погрузке и разгрузке рейдовых барж. И был там у них свой старшина, старик без глаза и без руки, как адмирал Нельсон, только без его побед, и Просеков вспомнил, как они таскали кунгасы по мелководьям, перемежавшимся глубокой водой: работали на паях, и, хоть матерые подобрались мужики, он был среди них не последний - получал полтора пая, что было немало, и старик Нельсон говорил ему с одобрением: "Ты, Ефимыч (уже тогда Ефимычем звали!), не при рогом, надорвешься!" А когда садились есть, то подсовывали из котла мосол поздоровей, чтоб не ослабел по молодости лет, и эту кость, расшибая на деревянном столе, он обгладывал так, как Дику не обглодать, - как на кларнете играешь!.. А среди этих людей, остававшихся в Маресале на долгую полярную ночь, было несколько женщин, бесформенных в грубой одежде, которых и по работе и по обличью от мужиков не отличишь, но забывавших свою некрасоту, обделенность, забывавшихся в мечтах, в каких-то неутоленных чувствах, в неизведанных страданиях, которые хотелось пережить, расцветавших на снегу, как фиалки...

По-видимому, эту границу между гибельной красотой лжи и тусклостью правды, приносящей спасение, не умели проводить в своем сознании и первые морепроходцы, шедшие в поселок от своих деревянных кораблей, раздавленных льдом... Отчего погибают в пургу, в метель? От печки, в которой гудит огонь, от кружки кипятка, которую подносишь ко рту... От невозможности напиться! Один лишь Амундсен, сухой и безразличный, достиг всего...

Так о чем он?

Наклонившись с койки, Просеков налил чаю из графина особой заварки, но чай, разбавленный желтой тундровой водой, был плох: в нем букет умирал, не распускаясь, - умирал прекрасный чай, который доставляли когда-то английской королеве на чайных клипперах вроде знаменитой "Катти Сарк". Просеков не был знаком с английской королевой, хотя мог вполне удостоиться такой чести. С королевой был знаком Милых, нынешний капитан "Агата", который во время войны ходил по Северному морю с английским конвоем и что-то там совершил, за что был награжден орденом королевы Виктории - Рыцарским Крестом, отлитым из бронзы нельсоновских пушек в честь его победы над французами. И, перекинувшись мыслью от Амундсена и английской королевы к капитану Милых, которого в общем-то уважал, Просеков с горечью подумал о том, что может сотворить время с любым человеком, и как даже то, что когда-то сделал человек, может измениться вместе с ним.