Полынья

Он шел рядом. И хотя он знал, что больше никогда не увидит ее, что в общем-то до нее нет ему никакого дела, как и ей до него, но на языке вертелись слова, которые он хотел бы сказать ей, вопросы, которые он хотел бы задать.

«А, это та»… Сумасбродка, значит… Полезла в неспокойное море, налетела на камни, вот и измочалила купальник… Но почему на теле нет ни одной царапины?

Она свернула на одну из боковых тропинок и, приостановившись, впервые взглянула на него: зрачки ее были расширены и серые глаза от этого казались темными, глубокими и испуганными. «В расширенных зрачках всегда таится испуг. Так уж, видно, это устроено, — подумал Егор, — хотя эта женщина, кажется, не боится ни бога, ни черта. А все-таки за жизнь свою, должно быть, испугалась».

И опять ему хотелось спросить ее, и опять он промолчал. И тут же услышал:

— Не изображайте, пожалуйста, себя спасителем. Как видите, все было не так…

«Вот так именно у меня всегда и получается, сам же делаюсь виноватым», — хотел он сказать, но лишь иронически подумал о себе. А сказал другое:

— Попытаюсь. Во всяком случае, буду стараться. Я ведь тут действительно ни при чем.

Женщина стала ему неприятна, и сам он показался себе жалкой пробкой, которую всегда вышибают, когда она не нужна.

И он повернул в лес и скрылся в сумрачной чаще. На этот раз, вопреки своему обычаю, не оглянулся. Когда ты не думаешь возвращаться, незачем оглядываться и запоминать место.

Вечером над полями долго висел серебряный свет. Да, именно висел. Когда Егор вышел на шоссе и успокоился, заметил: у земли густела темнота, а чуть повыше, где-то над самой его головой, воздух начинал серебриться. И небо было тускло-серебристое, без звезд. Пока он ждал автобус, небо потемнело и зазвездилось. Ночь потемнела, но не сильно, будто ее не додержали в проявителе. И эта ночь, и то, что он не встретился с Эйнаром, и эта странная женщина, и то, что долго не было автобуса, — все это вновь обострило чувство обманутости и вызвало обиду.

7

Окна дома за каштанами светились. Листья едва-едва двигались, будто плавали в светящейся воде. Казалось, все это сошло с картины Куинджи.

— А мы думали: устроились где-нибудь в гостинице, — сказала Апполинария, открыв ему дверь.

— Где там устроишься? И зачем мне гостиница?

— И то верно. Ванна готова, если хотите…

Егору не хотелось ванны, он хотел есть, но от ванны отказаться все же было нельзя, и он пересилил себя и голод и согласился. Вода была напущена давно и чуть поостыла, но он порадовался — ждали. А в гостинице кто ждет? Во всем есть свои преимущества.

«Говорят, даже в тюрьме. По крайней мере там тебя при хорошей охране не ограбят», — напомнил он чью-то мрачную шутку.

Не перевелись еще на свете шутники…

Чай пили на кухне. Тетушка Апо — у нее отечное вялое лицо человека, страдающего сердечной недостаточностью — мыла посуду, подогревала воду для грелки — у старухи — у хозяйки, тетушки Лийси — и летом мерзли ноги, — спрашивала его о семье, о деле, которым он занят, о далеком, почти неведомом здесь Новограде Уральском, который в России был заметным городом, а тут о нем мало знали. Егор вяло, без интереса рассказывал, с раскаянием думая о том, что зря удрал из Раннамыйза, может быть, Эйнар вернулся с островов. И чем черт не шутит, вдруг Егору повезет… А если не повезет, не теряя зря времени, он завтра же в ночь отправится в Ленинград.

Апо все расспрашивала его, а ему страшно не хотелось что-то рассказывать о себе чужому человеку, и он, чтобы как-то уйти от этого, спросил ее о старухе. Ее что-то совсем не слышно стало.

— То ли спит, то ли в забытьи, — сказала Апо, — совсем стара стала.

— Кто же она вам? Мать?

— Да никто в общем-то. Но в то же время она — все.

— Как же так? — У Егора появился интерес к этим одиноким женщинам.

— Одним часом не расскажешь, — Апо заволновалась, румянец внутренней напряженности оживил ее бледные, вялые щеки.

— С мужем мы сюда приехали, в сорок первом. Он лейтенант, я — молоденькая учительница. Двое девчонок-погодков на руках. Приехали, как в чужую страну. Благо, власть одна. От русских они правда поотвыкли за время, что врозь жили, но относились доверчиво.

Апо замолчала. Встав на цыпочки, стала составлять на верхнюю полку старомодного темного дерева буфета протертые полотенцем тарелки.

— Ну, и привыкнуть-то они заново не успели, хотя Советскую власть приняли, это я сама видела. А тут такое испытание… война.

Она волновалась, видно, редко рассказывала о тех временах, и рассказ больно бередил старое, воскрешая то, что нельзя уже воскресить.

— Петр мой так и остался на островах. Острова они долго еще держали после того, как корабли наши ушли и тут уже немцы вовсю хозяйничали. И прожила я с девочками все три холодных года в Тарту. Языка не знаю. Так вот глухонемой прислугой у тетушки Лийси и считалась. Муж у нее был в то время адвокат. Михкелем звали. С немцами якшался.

— С немцами? А вас не выдал?