Полынья

Они убирали картофель в подсобном хозяйстве, в селе Заболотье. Он был тогда сменным техником и на уборке руководил соплячьей бригадой ремесленников. Дул резкий холодный ветер. Стыла земля и руки. Покрасневшие пальцы не слушались, казались чужими. Он не раз подходил к ней, видно, надоело сидеть в конторе, склонялся вместе с ней, очищал картофелины от намерзшей земли, забирал ее руки в свои ладони, пытался согреть. А ночью, когда все засыпали — кто на полу, кто на нарах — он приползал к ней, жарко дышал в лицо, что-то все хотел от нее. С мороза ее нестерпимо клонило ко сну, руки и ноги ломило. Потом он плакал и плакал истово, шепча, что вот еще одна его бессонная ночь. Так он сойдет с ума.

Она привыкла к нему, потом полюбила, и на какое-то время ушли-стерлись тяготы войны. А когда он женился на черноватой Римке-чертежнице, Варя, тогда уже кадровая работница, исчезла с завода. Она вернулась перед самым концом войны и вышла замуж за Егора Канунникова.

— Задумалась что? — спросил Роман, чувствуя неловкость из-за ее молчания.

— Да так, — ответила она, — Старое вспомнила.

— Вспоминаешь?

— Вспоминаю.

Он вздохнул.

— Раньше никогда не говорила. Столько лет, как чужие. Почему?

Она не ответила. Роман понял, что она ждет, когда он уйдет, и он встал.

— А я никак не отвяжусь от вины перед тобой. Не знаю, что и делать. Увижу только и…

Он не договорил. По ее нетерпеливому движению понял, что разговор неприятен ей. Надо бы уйти, но он не уходил. А она подумала: «Зачем-то я нужна ему. Так, запросто не заговорил бы об этом». Проследила, как он прошел по ее маленькому кабинету к зарешеченному окну. Чувствуя, как жарко стало лицу, шее, всему телу, вспомнила первую ночь с Егором, мужем. «Ты что такая?» — спросил он, не глядя на нее. «Какая?» — удивилась она. Она ждала этого вопроса, боялась. Надеялась, пронесет, не спросит. Но он спросил… И все ответы, какие она попридумывала, забылись или казались неубедительными. Оставалось только сказать правду. Но правды сказать она не могла: Егор уже подружился с Романом, и они работали вместе, в одном цехе. «Да такая», — повторил он, ни о чем больше не спрашивая. «А у нас все были такие», — ответила она словами, которые, казалось, ничего не выражали. «Где это у вас?» — по-прежнему не глядя на нее, спросил он. «Да у нас, в ремесленном».

За все годы их совместной жизни Егор хотя бы раз еще спросил об этом. Должно быть, списал ее грех на счет войны. И то, что она тогда сказала Егору неправду, всю жизнь стояло между ними. Она это видела, злилась на себя и на него тоже. На него больше, чем на себя, потому что он поверил ее лжи.

«А что он мог еще сделать, кроме как поверить? — подумала она. — Он ведь меня любил». И тут же насторожилась: «Почему подумала о его любви, как о прошлом? Неужто у меня прошло все и у Егора тоже? Может, потому он и носится по стране, что не хочет видеть, как всё у нас развалилось?»

Оба — и директор и Варя — чувствовали, что молчание затянулось. Он должен был уйти и не ушел. Она должна была попросить его, чтобы он удалился, и не попросила. Неужто еще существовала сила, связывающая их?

— Вот что, Роман Григорьевич, — сказала Варя, вставая и с чувством то ли неприязни, то ли сожаления — она и ненавидела его и жалела почему-то — посмотрела в его прямую спину, прямой затылок, уже захваченный светлым клинышком плешивинки, — я ухожу.

Он обернулся и, казалось, был обрадован, что она его выпроваживает. Однако не двигался, не спускал с нее глаз, как бы ожидал от нее не то, что услышал.

— Зачем ты сюда приходишь? — спросила она, не отводя своего взгляда. — Ну, что тебе от меня надо? Может, и назначил ты меня сюда, чтобы всегда под боком иметь?

Он внутренне вздрогнул, она это заметила.

— Как ты так можешь? И с такой злобой…

— Рада бы собака не лаять, да чужой идет.

— Я чужой?

— А что — родня?

Она пошла к двери, он окликнул:

— Постой!

Варя остановилась, держась за железную кованую скобу.

— Зачем я сюда прихожу? Ты хочешь об этом знать? Тогда слушай.

— Только откровенно, — попросила она.