Полынья

А ему, вернее, его государственному заводу, нужна тонна стали серебрянка, — всего одна! — чтобы не простаивали люди, чтобы план был, премии. А серебрянки, хоть умри, нигде в наличии нет. Нет ее, конечно, и здесь, в Эстонии. Да он и не за этим сюда приехал. А зачем? Ведь не просто же так, повидаться с Илусом, а и попытать счастья.

И хотя Егор Канунников знал это, но все-таки он шел «прямо, прямо и еще раз прямо», чтобы найти Эйнара. Он где-то внутри души, если есть таковая у человека, верил в себя, в свою удачу, в свою звезду, что ли.

«Коммерсант! — с сарказмом подумал о себе Егор, прислушиваясь, как дыхание близкого моря гулом проходит по верхушкам угрюмых елей. — И никакой ты не коммерсант, тебя послали как обыкновенного толкача, человека без профессии. Зачем уступил? Сколько ты теряешь из-за этих поездок? Ты и твои ребята из лаборатории, да и завод весь. А знаешь ведь, как опасно терять хотя бы малость. Кто смирился с маленькими потерями, тот потеряет все…»

Было тяжело вспоминать, как провожали его Ирина и Славка. Варя забежала домой, собрала его в дорогу и ушла на завод — дела. Всю дорогу до вокзала Ирина молчала, а на перроне, стоя перед открытым вагонным окном, почему-то вдруг расплакалась. Почему она молчит все время? Почему вдруг расплакалась? Ну, сын, тот всегда плачет, прощаясь, это и понятно, дома ему одиноко, а от одиночества страшно даже таким, как Славка. А дочь-то, маленькая затворенная душа? Она-то почему расплакалась? Его жалеючи или себя?

То ли оттого, что он расстроился и ориентировался плохо, то ли он ничего не понял из того, что говорил ему старик с замечательным ножом, похожим на рыбу, и рыбами, похожими на нож, только Егор Канунников долго плутал по лесу в поисках «дачи под шляпой», пока случайно не набрел на нее в совершенном, казалось, бездорожье. Правда, когда он подошел к даче, то увидел тропу и к ней, только она вела совсем с другой стороны.

Крыша и в самом деле походила на шляпу, вернее, на шлем, в каких ходят летом наши пограничники на юге, Егор видел их однажды в Армении. Домик, обшитый поперек широкими сосновыми досками, пожелтевшими до бронзовости от солнца и ветра. Широкое окно с большими застекленными проемами, его уж никак не назовешь венецианским, белые двери высоко над землей, а под ними желтое крыльцо и узкая и крутая, похожая на трап, лесенка. Стена эта с крыльцом и дверью и другая с широким окном, и полянка освещены ярким лесным солнцем, и было приятно глядеть на это светлое пятнышко среди сутемени угрюмого ельника. Другие две стороны были как бы отрезаны от домика густой тенью огромных деревьев, подступивших к самым стенам. Веранда нишей входила в домик, под край шляпы. Там было еще окно и еще дверь, не прикрытая плотно: значит, кто-то был живой в домике.

Егор не надеялся встретить сейчас Эйнара и не встретил. Дома была его жена, белокурая худенькая женщина, совсем девочка. Ее звали Мари. Она вспомнила о случае в Москве, о котором ей рассказывал муж.

— Будете обедать? — спросила она.

— Спасибо. Пообедал в Таллине.

— Тогда отдохните. Эйнар рано не придет, а может, уйдет с рыбаками в ночь.

— С рыбаками в ночь? — переспросил он.

Видя, как он сразу расстроился, она успокоила его:

— Но вряд ли он пойдет с рыбаками. Море уже три дня неспокойно.

И она прислушалась, глядя вверх на вершины елей, облитые дневным солнцем, в которых то нарастал, то таял шум прибоя.

— Я поброжу, — почему-то робея перед хрупкой Мари, сказал Егор и направился в лес. Оглянулся с дороги, чтобы запомнить домик. Из кирпичной трубы струился голубой дымок. Он цеплялся за ветки елей и, просвеченный косыми лучами солнца, как бы застывал, бледнея и делаясь неуловимым.

Овраг вел к морю. Тут было сумрачно и влажно. Трава мокро темнела, она, должно быть, никогда не просыхала. Крупные капли висели на резных листьях папоротников. Восходящее и заходящее, солнце, пробивающееся меж стволов елей, успевало лишь на миг зажечь их ослепительным блеском, но не в силах было высушить, а дневное так и не могло пробиться сквозь кроны. Но днем все равно в них отражается мир, пусть маленький, ограниченный вот этими двумя берегами, папоротниками, травами, родниками, которые журчали там и сям.

«А ночью капли черные и ничего не отражают», — ни с того ни с сего подумал Егор.

Он вышел на берег моря. Море лежало серое, и он не удивился ему, хотя уж и не так часто его видел. Лег на пригретую солнцем траву и уснул, сквозь сон чувствуя, как вздрагивал берег под ударами волн.

6

Море плавилось. Оно было золотисто-красным, и смотреть на него после сна больно. Это был закатный, но вовсе не умирающий, а живой, струящийся свет. Море гнало его, и он бежал к берегу на гребнях волн. А впереди них катились тени, вечные спутницы света. Они жили лишь для того, чтобы подчеркнуть его силу и волшебство и тем самым убивали себя, свою самородность.