Полынья

— Коммерсанты — деловые люди, — сказала она как бы только себе и принялась проглядывать большой конторский журнал, хотя и без этого знала наперечет все, что было занято, свободно, забронировано. Ей вспомнился вдруг ее первый жених, коммерсант, погибший в заграничной поездке еще в те далекие двадцатые годы, и она несколько лет спустя вышла за продавца обувного магазина. — Да… Свободно у нас, к большой моей жалости, только общежитие. Мне не хотелось бы вас туда определять. Да… — Она колебалась. — Думаю, это будет лучше… — И она подала ему бумажку с адресом. — Там вам дадут комнату, и обойдется она не дороже, чем у нас. Если вам не подойдет, я буду здесь до двенадцати ночи…

— Спасибо, — сказал Егор и, подхватив чемодан, вышел из гостиницы.

На листке по-русски было написано: «Улица Лидии Койдулы, за каштанами». Дальше шли номера дома и квартиры.

«За каштанами», — Егор улыбнулся. — Прямо-таки пароль из детективного романа».

В сквере старушка кормила голубей. Пальцы рук со сморщенной твердой кожей двигались, разминая зачерствевшую булку, и были похожи на куриные лапки — такими жесткими казались на них морщины. Это были руки, много переделавшие на своем веку разной работы.

— Мамаша, — обратился к старушке Егор, и волнение на миг перехватило его горло — мать он почти не помнил, она умерла рано, и всякий раз, когда он произносил это слово, он почему-то думал, что обращается к своей матери. Женщина оглянулась так поспешно, как оглядываются в испуге. Бумажку с адресом, которую он протянул ей, она не взяла, а лишь взглянула на нее, буркнув что-то по-своему, и кого-то стала искать взглядом среди редких прохожих. Увидев мальчика в коротких брюках и рубашке с крупными сиреневыми полосами, она подозвала его, кивнула на бумажку в руках Егора. Мальчик взял бумажку, прочитал, заговорил со старухой, затем попросил Егора идти за ним.

Мальчик шел впереди, в такт шагам размахивая руками. Они вышли на широкую площадь, гладкий и чистый асфальт блестел, будто навощенный. Пологая горка, кирха и новые дома уживались в близком соседстве и обрамляли площадь причудливо и разнообразно.

— Это площадь Победы, — объяснил мальчик. — А горка называется Харью. И улица, куда мы свернем, тоже Харью.

Улица была узкой-узкой со старыми домами, и только впереди вырисовывалось большое здание новой постройки, но стилизованное под средневековье: зубцы и черепичная крыша. Егор с любопытством рассматривал и дома, и мостовые, и людей, идущих навстречу и обгоняющих его. Все было интересно: говор людей, их лица, одежда, настроение. Интересны были дома, рисунок окон, занавески. Из всего этого складывается жизнь, похожая и непохожая на жизнь его родного Новограда.

Сквер слева как бы надвигался на улицу, был поднят над ней, и улица от этого казалась еще уже. Они подошли к тому новому дому с черепичной крышей, и Егор увидел справа шпиль с железным человечком, повисшим в воздухе, и спросил, что это такое. Мальчик ответил, что это старый Тоомас, он и охраняет их город.

На улице Виру, куда втекла узенькая Харью, гуще стал поток людей, ярче витрины магазинов, оживленнее голоса.

— Это наш Бродвей! — значительно произнес мальчик и показал, где можно сесть на трамвай номер три. А сойти надо на остановке «Улица Яана Томпа», миновать железную дорогу, и вот она — улица Лидии Койдулы. Егор поблагодарил мальчишку, тот с удовольствием повернулся и побежал, так ни о чем и не спросив его. У мальчика не оказалось к нему никакого любопытства, и это было как-то не по-мальчишески. Вот ведь приучен: лишнего не говорить и ни о чем не расспрашивать.

На минуту представил на месте маленького эстонца своего сынишку, шестилетнего Славку. Нет, тот бы расспросил у незнакомого дяди обо всем, что его вдруг заинтересовало, и рассказал все о себе. Славка человек общительный.

Славку Егор любил. В командировках он больше всего скучал по нему. По дочери Ирине скучал меньше. Дочь была старше на семь лет, страдала заиканием и росла замкнутой и, казалось, мало замечала, дома отец или уехал надолго, живя в каком-то своем мире, понять который отец не мог. Это порой злило его и все больше отдаляло от дочери.

Дом по фасаду был прикрыт каштанами, как стеной. И только к парадному, в глубину садика вел полукруглый, как в метро, тоннель. Плиты дорожки были еще темны от дождя, о котором в городе должно быть уже все позабыли, так он давно лил. Пахло мокрой землей и древесной корой. Зеленый тоннель, каштаны, этот сырой земляной запах понравились Егору. И когда он вошел в квартиру с указанным номером и здесь почувствовал запах леса и земли, состояние обманутости, в котором он все еще находился, уступило место другому состоянию: то ли это было чувство родного дома, то ли чувство друга. В поездках он научился дорожить этим чувством. Бывает, что приходит оно от общения с тем же администратором, без которого никто и никогда не сможет обойтись, если шляется по стране из конца в конец. Бывает, что настольная лампа в чужом гостиничном общежитии приведет за собой это дорогое состояние души. А то вот запах земли и древесной коры.