Полынья

Егор поднялся в верхний цех. Надевая в тамбуре халат, вслушивался в удивительную музыку труда — звуки, которые издавал металл, когда к нему прикасались то пила, то сверла, то фреза, то шлифовальный круг. Егор умел различать эта звуки, как любитель птиц различает пенье. Бывало, он постоит, послушает говор металла, стараясь угадать, откуда он рождается, и душа вдруг заволнуется. Но сейчас он не постоял, а как только надел халат, вошел в цех. Яркий солнечный свет ударил в глаза. Цех был заполнен светом от пола до потолка. В руках Яшки-слесаренка, на редкость способного к слесарству паренька, бывшего детдомовца, остро блеснула гранями отшлифованная деталь. Дедушка Агафон Савельевич, прозванный остряками Аграфеном, сутулился над своим верстаком, с боков отгороженных фанерными щитами — не любил старик, когда ему мешали, а может, не хотел показывать другим свою работу? Справа, у окна, кудлатая голова Эдгара Фофанова — Эдгара По, как прозвал его Яшка, склонилась над столом — Егор узнал аппарат для дистанционного управления поточной линией.

В самом углу за монтажным столом, спиной к входу, сидел Иван Летов. Нет, не по прямым плечам, высоко стриженному затылку, белеющему, как у школьника, не по светлым волосам истинного северянина, не по вихру на макушке узнал бы Егор своего ближайшего сподвижника среди десятков, может, и сотен людей, хотя все это были его и только его, Ивана Летова, приметы, а по необыкновенной сосредоточенности, которая в минуты напряженной работы делалась как бы единственной его сущностью.

Пока Егор не подошел, Иван не оглянулся, да и, наверно, не слышал его шагов. Но вот он распрямился, все еще не отрывая взгляда от стола, встал, сделавшись на голову выше Егора. На лице отразилась досада — оторвали от дела, но вдруг она сменилась злым выражением.

— И ты согласился? — спросил Иван.

— Откуда знаешь?

— Звонил главный, просил принять у тебя дела.

— Вот так вышло…

— Ох, скверно вышло.

Канунников, считавший, что хотя бы у своих-то друзей он найдет сочувствие, в душе тотчас разозлился на Ивана, ответил резче, чем мог бы ответить, если бы вспомнил, что ему, бывшему разведчику, вовсе не положено горячиться и действовать необдуманно:

— А как бы ты поступил на моем месте?

Иван понял, что обидел Егора, попытался смягчить разговор:

— Я… Я сделал бы так, как ты, когда считаешь, что ничего на свете нет важнее, чем наша работа.

Егор от обиды сжал челюсти: это он-то не считает?

Егор сел за свой стол. Вот так случается: ты уступаешь, жертвуя своим, кровным, ради не менее кровного и тоже своего, как тебе это разъясняют. В том и другом случае ты виноват перед теми или другими, но вряд ли кто подумает, что ты виноват и перед собой.

Он позвонил жене и сообщил, что едет сегодня с местным поездом. («Сволочь этот Порошин, даже билет заранее купил»). Пока в Москву, а там куда — неизвестно. Да, сейчас идет домой, надо же собраться.

3

Все тут виделось, как и в России, но что-то все-таки было не так.

Над аэродромом, когда приземлился самолет, разразился ливень. Он был короткий и стремительный и сразу же остудил воздух и землю.

В России июльские ливни бывают теплые.

Темное рваное облачко уже ушло, скатилось к лесу, слилось с ним, а на аэродром все еще неизвестно откуда падали крупные капли, в лужах на протоптанной рядом с серым бетоном тропинке расплывались редкие кружки ряби, и небо уже заголубело высокой и пронзительной голубизной.

Только здесь оно было чуть бледнее, чем в России и, наверно, не оттого, что полиняло от дождя, а просто сроду ему не хватало яркости.

Сквозь рассеянную в воздухе влагу пробился свет расплывчатого, еще неясного солнца, и вдруг все вокруг, казавшееся до этого пепельно-тусклым, засверкало, заискрилось, зазеленело. Скучный бетон посадочного поля заблестел, точно большая лужа, и даже слегка заголубел, окрашенный отражением неба. Трава, высокая и сочная, была более яркой, чем в России, где к этому времени лета она уже грубеет, просвечивает желтизной.