Полынья

— Тере, тере[1], — сказала Нина старому эстонцу с широким лицом. Лицо его светилось, как на темной картине Рембрандта.

— Здравствуйте! — ответил эстонец по-русски. Нина о чем-то спросила его по-эстонски. — Торговля идет хорошо, спасибо, — продолжал старик по-русски. Его акцент стал заметнее.

Он знал, что она никакая не эстонка, и она знала, что он это знает, но все равно обоим было приятно, Егор видел, как они улыбались друг другу.

«Что в ней такое, что притягивает людей? — подумал Егор, наблюдая, с каким интересом Нина расспрашивает старика и с каким доверием эстонец глядит ей в лицо. — Лицо у нее, правда, приятное… Но мало ли людей с приятными лицами, а смотреть в них не хочется? Вот и мне неожиданно хорошо с ней и просто. Должно быть, потому, что ей ничего от меня не надо и она не боится ни меня, ни кого другого. Любовь к одному прикрыла ее от всех и сделала независимой и неуязвимой».

Старик готовил кофе и все что-то говорил, трудно и медленно произнося русские слова — давно служил в Петербурге, забывать стал, а говорил когда-то хоть куда. Его всю жизнь тянет к русским, но что-то редко они заходят ныне в его кофейню.

— Отведаете мадеры? — спросил старик, Егор ясно услышал эти слова, они, должно быть, предназначались ему. — Мадера старая, с букетом…

Нина оглянулась, Егор кивнул: мадера, так мадера…

Они присели к прямоугольному столику с толстой, тесаной из плах столешницей. В рюмках темнела мадера, пахнущая жженым сахаром, дымились чашечки кофе. Нина молчала, положив руки на стол. На лбу ее упрямо топорщилась челка, глаза с расширившимися зрачками, казалось, ничего не видели перед собой, потому что глядели не в мир, а куда-то во внутрь.

Егору стало не по себе, и он поднял рюмку.

— За старого Тоомаса! — сказал он.

Нина молча подняла, не чокнувшись, выпила. Она глядела мимо Егора, но думала о нем. Она думала о том, как беспричинно просто ей с ним, независимо и легко. Ничем он ее не сковывает, ни к чему не обязывает. Для него хотелось что-то сделать. Может, просто погладить по голове. Какой-то все-таки он разворошенный. Ну, а нервная система у него крепкая, динамический стереотип подвижный, он позволяет ему максимально быстро перестраиваться. Его очень трудно чем-то потрясти. Он ответит на любой раздражитель, самый неожиданный…

Это она смотрела на него как врач-психолог. А как человек она подумала, что он простоват, как и его имя, прикажи — будет воду возить. Но умен и крепок, думает не стандартно. Такой и страной сумеет руководить, не охнет. А в общем-то не таким уж, обременительным оказалось поручение Эйнара Илуса показать гостю кое-что в городе.

— Как вам написать? — спросил он. — Я хочу осмелиться написать вам о дочери. А может…

— И привезти ее? — угадала она, не сумев скрыть радости.

— Да, если так сложится и вы разрешите.

— Пишите мне на почту. Вот номер нашего почтового ящика. — И она подала ему кусок бумажной салфетки с цифрами, написанными шариковой ручкой.

— А мне: Москва, Главпочтамт, до востребования. Или вот мой дом.

Она взяла и положила его адрес в сумку.

Они допили кофе. Егор расплатился, и они вышли. После полутемноты кофейни Нина щурилась больше обычного. Егор с боку смотрел на нее. Почему она кажется такой одинокой со своей любовью? Разве любовь делает человека одиноким?

«А что ты знаешь об этом, старый поржавевший флюгер? — обратился он к себе, как всегда в таких случаях, иронически. — Ты даже не знаешь, какой ветер заставит тебя повернуться и в какую сторону, а повертывает тебя какой угодно ветер и в какую угодно сторону. И что ты можешь знать о людской любви, если она определяется вовсе не ветром, а чем-то другим»…

Они попрощались возле ратуши до вечера. У Егора был еще один вечер, вечер на Раннамыйза, на морском лесистом берегу, где пахнет земляникой и морскими водорослями одновременно.

14

Внизу, под берегом, между двумя округлыми валунами живой каплей света краснел костерок. Камни, освещенные им, казались раскаленными. И странно со стороны видеть, как на них преспокойно сидели люди, покачивая голыми ногами.

Егор и Эйнар только что вышли из воды. Море было холодное, да и вечерний воздух уже остыл, так что костерок годился не только для эстетики. Костерок нагрел камни, и сидеть на них было приятно. Дрожь, которая зарождалась где-то внутри, не осилила Егора, не захватила его тело. И это тоже было приятно. Трясущийся человек всегда жалок.

Они курили. Покурить после купания особенно хотелось.

Егор то и дело оглядывался, смотрел на темный лес на высокой кромке берега. Эйнар заметил это, сказал, как бы утешая:

— Да придет она, придет. Осталась на связи. Вот так, чуть не каждый день свидания с мужем в эфире.

— Любит или не доверяет?

— Любит. Гуртовой мужик хоть куда. Видный. Красавец. Отличный моряк и хозяин. На плавбазе у него порядок.

— И она женщина вроде ничего…

— Ничего, ничего, Егор Иванович. Только на чужой каравай рот не разевай, как у вас говорят.

— Что ты, Эйнар. У меня жена.

— Ладно, я пошутил. Ты сразу в бутылку.

Они помолчали. Эйнар бросил окурок в костерок. Запахло затлевшим фильтром.