Полжизни

— Полноте, — остановилъ я его, видя, что имъ овладѣваетъ тревога — разлукамъ-нѣсколько мѣсяцевъ для васъ же будетъ выгодна. Графиня — характеръ въ полномъ смыслѣ. Она никогда не волнуется и ни къ чему туманному не стремится. А силы ея замѣтно измѣнились отъ нашихъ убійственныхъ зимъ.

Не знаю, успокоилъ ли я его, но съ этого разговоранаши отношенія приняли какой-то елейный тонъ: точно мы были два родныхъ брата, живущіе въ идеальномъ согласіи, между которыми все существенное уже переговорено и сложено въ тайники души.

Графъ три раза предлагалъ мнѣ мѣста: дѣлопроизводителя, агента и даже директора по тремъ акціонернымъ предпріятіямъ; но я не принялъ ни одного. Контракта у насъ никакого уже нѣтъ. Я ему сказалъ, что съ слѣдующаго года брать съ него прежнее жалованье не согласенъ, — дѣла вдвое меньше. Онъ чуть не прослезился, испугавшись того, что я «покину его семейство». Отмѣчу и то, что служба у него дала мнѣ средства обезпечить выводъ въ люди всѣхъ моихъ братьевъ и сестеръ, кромѣ маленькой копѣйки на черный день, когда начну что-нибудь другое…

Вотъ я и дошелъ до того дня, когда было получено мною приглашеніе графини — пожаловать на лѣто къ ней въ гости.

Она права: писалъ я рѣдко и мало. Не то чтобы я сдерживалъ себя, а чѣмъ же бы я сталъ наполнять большія письма? То, что я здѣсь записалъ, ей не нужно знать: все это ей извѣстно. Осень и зима прошли въ такой же черной работѣ, какъ и прежде. Большихъ разглагольствованій ей тоже не надо. Ей довольно и того, что «то-то, молъ, и то-то сдѣлано». Только о Наташѣ я позволялъ себѣ распространяться, да и за это виню себя. Наташа теперь совсѣмъ на ногахъ, хоть ей всего семнадцатый годъ пошелъ. При ней славная дѣвушка, изъ «педагогичекъ», къ качествѣ больше подруги. Мы втроемъ живемъ душа-въ-душу. Хоть эта педагогична и не Богъ-знаетъ какой премудрости; но безъ хорошей женщины нельзя: извѣстныя вещи надо пропускать черезъ женскую натуру, чтобъ не сдѣлать изъ дѣвушки противнѣйшей смѣси задора и резонерства. Наташа не волнуется. У ней нѣтъ самообладанія графини; но за то, разъ что-нибудь переживши, она уже не мучитъ себя: уже и теперь въ душѣ ея — протестъ противъ барства, но къ отцу она справедлива и сознательно уважаетъ въ немъ все, что и я въ немъ уважаю. Матери она не касается, чтобы не тратиться въ безплодныхъ страданіяхъ. Личность матери манитъ ее своей натурой; но она уже разъ сказала себѣ, что между ними не будетъ дружбы, и старается мириться съ этимъ. Не думаю, что ея воображеніе задавалось вопросомъ — что насъ связываетъ съ графиней. Она мнѣ говорила только, что уваженіе ея матери ко мнѣ—дороже ей, чѣмъ любовь отца къ ней самой. Намекнуть ей на возможность моего удаленія я не рѣшился бы, хоть она теперь и безъ меня знаетъ, какъ ей жить. Когда будетъ женщиной — я не ставу скрывать прошлаго: ея дружбу я хочу пріобрѣсти безъ всякой утайки. Быть можетъ и отвернется. Тогда — по дѣломъ вору и мука. Только врядъ-ли… Ея поколѣніе пойдетъ дальше насъ, и въ дѣлѣ всепрощенія — ума прибавится…

Графъ и спитъ и видитъ — какъ мы отправимся всѣ заграницу. Наташа рада этой поѣздкѣ потому больше, что я ѣду. Она взяла съ меня слово, что я пробуду при графинѣ все время, пока и она тамъ будетъ съ отцомъ.

Мы поѣдемъ вмѣстѣ, но я хочу явиться раньше графа съ Наташей — почему? ужь конечно не для любовныхъ сценъ, а такъ: мнѣ это кажется полезнымъ, если не для графа, то для Наташи. Пожалуй, въ графинѣ и въ самомъ дѣлѣ разовьется особая требовательность, такъ пусть лучше ужь на меня обрушится она. Второй партіи путешественниковъ придется полегче. Предлоговъ у меня найдется пропасть, чтобы отдѣлаться отъ нихъ и прямо проѣхать къ графинѣ; а графа я уговорю непремѣнно показать Наташѣ Берлинъ и Парижъ.

Еще нѣсколько дней — много десять, и я ее увижу.

У меня и теперь забилось сердце: видно, годы не выѣли еще совсѣмъ зерна первой страсти. Да, вотъ бьется сердце, и рука нетвердо водитъ перомъ. Какъ я ни возмужалъ, какъ я ни расширилъ свой кругозоръ, а все она стоить впереди всего, не выше, а именно впереди. Къ ней, прямо или косвенно, шли всѣ нити моей сознательной борьбы. Написалъ я это слово не для того, конечно, чтобъ воспѣвать себя. Худо ли, хорошо ли, но я боролся — и во всемъ крупномъ, рѣшительно во всемъ она меня поддержала. Я только знаю (да графъ отчасти), какая цѣльность и правдивость живутъ въ этой натурѣ. Ей и не такой вѣкъ, какъ нашъ, по-плечу. Но сама по себѣ она ничего не сдѣлала. Опять я пришелъ къ тому же вопросу, и отвѣчать придется опять ея же словами. Но развѣ эти слова могутъ удовлетворить? Не вѣрю тому, что и ее они успокаиваютъ. Она была выше меня, когда удивлялась, что можно мучиться «изъ-за бабы»; но зачѣмъ же на себя то наложила клеймо самой обыденной лжи, зачѣмъ?..