Полжизни

Но какъ ни сильно возился я промежъ мужиковъ, какъ ни усердно читалъ и учился — дѣйствительность взяла свое. Незамѣтно, безъ всякихъ сценъ и столкновеній, между мной и графиней началъ порхать какой-то свѣжій вѣтерокъ, перешедшій въ нѣчто менѣе прохладное. Какая-то вязкость и терпкость стала ощущаться обоими: точно подъ ложкой что-то лежало камнемъ, родъ душевной кардіаліи — такъ по крайней мѣрѣ чувствовалъ я. Графиня начинала вѣроятно (говорю «вѣроятно», ибо объясненій по этому предмету не было) находить, что я тяжеленекъ. И въ самомъ дѣлѣ, бывалость моя, книги, путешествія, головная работа — все это развило меня, но не придало пріятныхъ формъ. Я смотрѣлъ тѣмъ-же управителемъ. Со внѣшностью моею графиня давно освоилась, находила даже въ ней много «modelé», но въ тонѣ, въ языкѣ, въ пріемахъ остались звуки и оттѣнки, которые не выкуришь никакимъ куревомъ. Обученіе мое кончилось; давно уже я доразвивалъ мою наставницу. Такой обмѣнъ ролей не раздражалъ ее; она ни отъ чего не сторонилась и все воспринимала охотно; но извѣстныя идеи, какъ сильное лекарство, производятъ боли даже и въ тѣхъ, кого онѣ вылечиваютъ. Боли эти — противорѣчіе книжки съ жизнью. Оно присутствовало во всемъ, и ежесекундно. Графиня не могла этого не понимать и хотѣла остаться «позитивисткой» (какъ она себя иногда называла), т.-е. возводила въ положительную теорію необходимость того, какъ она жила. Мы не могли, стало быть, касаться тысячи вещей вплотную, искренно, съ желаніемъ превратить слово въ дѣло, и такое чисто мозговое единомысліе сказывалось во мнѣ суровостью и очень часто замкнутостью.

А тутъ еще вѣчное больное мѣсто — Коля…

Вотъ имъ-то и воспользовалась графиня.

Мальчикъ доросъ уже до того возраста, когда является вопросъ: гдѣ ему продолжать воспитаніе — дома или въ школѣ? Мать стояла за домъ, я за школу, надѣясь хоть сколько-нибудь на вліяніе товарищеской среды. Но когда мы толковали, Коля, подрастая, продолжалъ относиться ко мнѣ пренебрежительно и даже зло. Нѣсколько разъ, онъ при графѣ и графинѣ, и даже при постороннихъ говорилъ мнѣ дерзости. Положеніе дѣлалось совершенно невыносимымъ.

— Знаете что, сказала мнѣ графиня ровно годъ тому назадъ, такъ мы съ вами ничего не добьемся отъ Коли. Уѣду я на годъ за границу. Онъ будетъ ходить въ хорошую школу, это его пересоздастъ; среди мальчиковъ-ино-странцевъ онъ смирится непремѣнно. На васъ онъ не будетъ больше смотрѣть, какъ на буку. А черезъ годъ, если онъ исправится, вы пріѣдете къ намъ… Право, такъ лучше будетъ.

Я не противоречилъ. Это былъ не исходъ, но опытъ, въ которомъ кое-что казалось мнѣ дѣльнымъ. Потребность отдохнуть другъ безъ друга — додѣлала остальное.

Графу былъ сообщенъ готовый проектъ, который онъ принялъ, однако, не съ особымъ удовольствіемъ. Что во мнѣ давно остыло — жило въ немъ все такъ же сильно: онъ любилъ женщину, ему нужно было какъ можно чаще видѣть ея ясныя очи. Онъ и въ Россіи разъѣзжалъ потому только, что графиня не любила видѣть его около-себя больше двухъ-трехъ мѣсяцевъ сряду.

Но цѣлый годъ! Она требовала, чтобы онъ раньше года не являлся, доказывая, что это необходимо для хорошаго воспитанія Коли.

— Ты его такъ балуешь, Платонъ, говорила она; я его больше отъ тебя и увожу.

Разумѣется, онъ согласился, но началъ упрашивать меня — проводить графиню и прожить съ ней заграницей, какъ можно дольше. Тутъ пришлось намъ вдвоемъ урезо нивать его, и понадобилось гораздо больше времени, чѣмъ на согласіе отпустить графиню заграницу.

Онъ прямо объявилъ, что если я не поѣду — онъ потеряетъ всякое спокойствіе.

— Да что-жь, меня съѣдятъ, что-ли, Платонъ? спросила его графиня.

— Помилуй, мой другъ, повторялъ онъ, одна на цѣлый годъ… Съ Николаемъ Иванычемъ — да; но безъ-Николая Иваныча… Я, право, лучшу брошу должность!..

Но его все-таки урезонили. Онъ только выговорилъ себѣ право проводить графиню до Варшавы. Она рѣшила прожить всю зиму во Флоренціи, гдѣ есть хорошія школы для иностранцевъ; а ее давно уже посылали врачи на зимовку въ Италію.

Наташу графиня оставляла съ гувернанткой на попеченіе ея двоихъ отцовъ. Это очень обрадовало Наташу; она побаивалась, что ее увезутъ отъ меня. Коля оставался равнодушнымъ, посвистывалъ и повторялъ съ презрительной миной:

— Qa m’est bien égal d’entrer dans une école… mais pas avec de goujats.

Онъ уже зналъ, что такое goujat, а себя считалъ изъ «бѣлой кости».

XLIX.

Десять лѣтъ смотрѣли на насъ съ графиней, когда мы проводили вмѣстѣ послѣдній вечеръ передъ ея отъѣздомъ за-границу.

Случилось такъ, что это было опять въ московской голубой комнатѣ, гдѣ все стояло по-прежнему, только все немного повыцвѣло и постарѣло. Графъ исчезъ на цѣлый день — накупать разныхъ дорожныхъ вещей. Въ Москвѣ мы были проѣздомъ. Распрощавшись съ отъѣзжающей, я долженъ былъ вернуться въ Слободское съ Наташей и ея гувернанткой.

Такъ же, какъ и въ памятную для меня ночь, графиня угощала меня чаемъ; только на этотъ разъ, вмѣсто открытаго бархатнаго платья ее драпировало очень простое полотнянное, сшитое на дорогу.

Мы вспомнили объ одномъ и томъ же. Это я увидѣлъ по улыбкѣ графини.