Полжизни

Я снялъ шляпу и отеръ себѣ лобъ. Меня бросило въ особый жаръ. Не стану исписывать нѣсколькихъ страницъ, чтобы повѣрнѣе схватить, что у меня закопошилось на душѣ. Фактъ былъ самый обыденный. Графиня могла, просто съѣздить въ городъ купить какого-нибудь тюлю или рюшу; но эта остановка у сквера, эта поспѣшность въ походкѣ, это желаніе поскорѣе скрыться въ садикѣ— все показывало слишкомъ ясно, что она ѣздила куда-нибудь тайкомъ. Но и въ этомъ что же было для меня новаго? А вотъ подите, — цѣлыхъ пять минутъ во мнѣ царствовалъ переполохъ, и не безъ особаго напряженія воли подавилъ я свое волненіе. Когда я всталъ и пошелъ назадъ, вопросъ: куда ѣздила графиня? — уже не разжигалъ меня. Я вспомнилъ, что меня ждетъ Наташа.

Въ садикъ повернулъ я машинально, какъ часто это дѣлалъ, и вплоть до аллеи сосенокъ даже не отдавалъ себѣ полнаго отчета, иду ли я по бульвару, или по одной изъ дорожекъ цвѣтника? Сладковатый, смолистый запахъ доложилъ моему обонянію, что я у аллейки. Въ ней было душно, но тѣнисто. Я бросилъ взглядъ во всю ея длину, и на одной изъ дальнихъ скамеекъ мелькнули платье и шляпка графини. Идти назадъ я не захотѣлъ. Не мѣняя шага, но усиленно наблюдая надъ собою, продолжалъ я свой путь. Вотъ и скамейка… это она. Я не закрылъ глазъ; но и не оборачивалъ ихъ въ ея сторону.

— Николай Иванычъ! позвали меня, не то радостнымъ, не то убитымъ голосомъ.

Я обернулся и простоялъ съ минуту, болѣе чѣмъ удивленный; она сидѣла, облокотясь рукой о спинку ска-мейки и опустивъ голову; всѣ черты вытянулись и глаза совсѣмъ потухли.

— Что вамъ угодно, графиня? спросилъ я, садясь рядомъ съ ней.

Она точно очнулась отъ сна.

— Я много виновата передъ вами, кинула она мнѣ лихорадочнымъ голосомъ, не судите меня; Бога ради, не судите! Тамъ, во Флоренціи, изъ-за этой безумной затѣи съ велосипедомъ, я вамъ насказала Богъ знаетъ чего… Не мнѣ васъ укорять…

— Полноте, что за счеты, успокоивалъ я ее, еще не совсѣмъ владѣя собой. Отъ звука ея голоса у меня точно мурашки пошли по спинѣ.

— Мнѣ нужно съ вами видѣться сегодня, сказала она уже другимъ, рѣшительнымъ голосомъ; теперь я слишкомъ взволнованна… и эта жара…

— Гдѣ же? почти шепотомъ спросилъ я.

— Гдѣ?.. Намъ необходимо быть совершенно однимъ. Вы знаете это cafffé, вотъ тутъ, противъ сада, съ мостикомъ, гдѣ есть также купальни: еще тамъ бываетъ такая ужасная музыка… Будьте тамъ въ десять часовъ, не раньше… Когда перейдете мостикъ, возьмите налѣво… Тамъ есть такая насыпь по берегу… Такъ подъ этой насыпью ждите меня…

Она встала, оправилась и подняла вуаль.

— Будете? спросила она меня, и глаза ея вспыхнули. Вы великодушны, я знаю… Скажу вамъ одно — вы только и способны помочь мнѣ. Прощайте.

Мнѣ пожали руку крѣпко и горячо. Я промолчалъ и не могъ оторваться отъ ея удалявшейся фигуры до той минуты, когда она исчезла на поворотѣ.

Я все разомъ забылъ: и трехнедѣльнюю презрительную холодность, и сцену съ велосипедомъ, и тревогу послѣднихъ дней. Я ей нуженъ былъ. Вотъ что меня всего наполняло. «Пришло> прошепталъ я, чувствуя, что не обманываюсь, что оно въ самомъ дѣлѣ пришло…

XXIX.

Еще не было десяти часовъ, когда я, укрываясь, точно какой гидальго, положительно боясь наткнуться на Рѣзваго или на графа, пробирался къ мостику того демократическаго заведенія, гдѣ мнѣ уже пришлось разъ напиться табачной гущи подъ именемъ «cafffènero». Съ мостика повернулъ я налѣво, какъ мнѣ говорила графиня. Направо начиналась большая площадка, вся уставленная столами и стульями, въ перемежку съ малорослыми деревьями, и освѣщенная низкими керосиновыми фонарями. Въ этотъ вечеръ жестокая роговая музыка что-то дудѣла, и гулъ ея разносился по морю съ раздражающей звонкостью.

Нашелъ я насыпь и проходъ около самаго берега. Графини еще не было. Я принесъ два стула и поставилъ подъ самую насыпь, такъ чтобы насъ не видно было сразу, если кому-нибудь придетъ охота заглянуть въ этотъ уголъ. Теплый вѣтерокъ пахнулъ мнѣ въ лицо, когда я, въ волненіи, подошелъ къ водѣ; пахнулъ, но не освѣжилъ. Никакой надежды, никакихъ обольщеній не было во мнѣ. Я зналъ только, что надо «что-то» сдѣлать, и я это во что бы то ни стало сдѣлаю. Но голова и воля сами по себѣ, а сердце и пульсъ сами по себѣ…

Слышу черезъ пять минутъ шумные итальянскіе голоса; все ближе, и ближе, и цѣлое общество изъ трехъ дамъ, двухъ кавалеровъ и одного худаго франтоватаго аббата вваливается на площадку, гдѣ я стоялъ.

Я такъ и обмеръ. Общество шло прямо къ нашей засадѣ, и двѣ дамы преспокойно разсѣлись на моихъ стульяхъ, аббатъ влѣзъ на самую насыпь, и тамъ возсѣлъ на стулъ, откуда сталъ балагурить съ дамами.

Моя пытка продолжалась не меньше десяти минутъ. Я ужь рѣшался бѣжать на мостикъ и остановить тамъ графиню. Но |вотъ аббатъ слѣзъ съ вышки, дамы сказали, что имъ хочется къ Панкальди, и все общество удалилось.

Еще пять долгихъ, почти безконечно-долгихъ минутъ… Тутъ я еще разъ почувствовалъ, что мнѣ не больше двадцати лѣтъ отъ роду.

— Вы здѣсь? послышался, наконецъ, въ темнотѣ звонкій грудной шопотъ, и графиня, пробираясь между деревьями, вышла къ берегу.