Полжизни

Словно морской смерчъ, налетѣлъ на меня Леонидъ Петровичъ. Я думалъ даже уѣхать на два дня въ городъ, чтобы не попадаться ему: такимъ путемъ я всего вѣрнѣе выполнилъ бы слово, данное графинѣ; но только-что утромъ отправился я купаться въ дешевенькія купальни «Aurora», противъ нашего отеля, какъ на дорогѣ черезъ пустырь, отдѣляющій купальни отъ бульвара Рѣзвый сталъ предо мною во весь ростъ.

Ретироваться было поздно. Стоило мнѣ бросить взглядъ на его лицо, чтобы убѣдиться, въ какой онъ душевной тревогѣ.

— Вы идете купаться? спросилъ онъ меня почти сурово; извините, что останавливаю; но если вамъ все равно выкупаться двадцатью минутами позже — подарите ихъ мнѣ: я долженъ съ вами говорить.

Онъ такъ сказалъ «долженъ», какъ врядъ-ли выговаривалъ самыя страстныя предложенія.

Надо было повиноваться. Рѣзвый увлекъ мепя вдоль пустыря, по набережной. Мы сѣли на два камня.

— Графиня, началъ онъ, требуетъ отъ меня невозможнаго.

— Чего же? безстрастно выговорилъ я.

— Она требуетъ, чтобы я сейчасъ же ѣхалъ.

— А вамъ это такъ трудно?

— Очень легко и правдоподобно; мнѣ и нужно даже вернуться къ концу августа; но я этого не могу сдѣлать!

Я молчалъ, какъ-бы ожидая поясненій.

— Вы любили же, Николай Иванычъ, продолжалъ Рѣзвый, вы поймете меня. У женщинъ — другая мораль. Хоть и печально, а надо съ этимъ согласиться… Онѣ не признаютъ совсѣмъ долга, великодушныхъ поступковъ, жертвы отъ человѣка… который имъ близокъ. Да и жертвы тутъ никакой нѣтъ! Всякій долженъ отвѣчать за себя: вотъ мой девизъ, и я не затѣмъ готовлюсь быть публичнымъ дѣятелемъ, чтобы начинать съ обмана и малодушія!..

Я бы его расцѣловалъ, такъ онъ это хорошо выговорилъ.

— Она хочетъ утаить отъ меня главное… Напрасно. Вчера я былъ въ городѣ и видѣлъ, какъ она ѣздила къ доктору… Да и раньше я уже подозрѣвалъ… Зачѣмъ же она меня гонитъ, зачѣмъ заставляетъ играть презрѣнную роль, когда ея тайна — моя тайна? Я долженъ дать за нее отвѣтъ и я дамъ…

— Леонидъ Петровичъ, остановилъ тутъ я его, на что же идете вы? Вѣдь мало вашего долга, вашего достоинства, нужно и о той подумать, кого вы любите…

— А какъ же иначе докажу я свою любовь? Вѣдь не нынче, такъ завтра — все откроется… Что же тогда дѣлать: лгать, проводить графа?.. Но это фактически не возможно… вы понимаете: фак-ти-чес-ки!..

— Положимъ…

— Кто же будетъ отвѣчать? — Одна она; а кандидата правъ Рѣзваго — ищи-свищи!.. Нѣтъ!.. Этого не будетъ… Называйте меня идіотомъ… чѣмъ вамъ угодно, но наше поколѣніе, повторяю я вамъ, не такъ себя готовило къ жизни.

Онъ, становился и, перемѣнивъ позу, сталъ говорить сдержаннѣе и жестами человѣка разсуждающаго.

— Вникните въ то, что случится: тайна откроется. Кромѣ ея — никого на лицо не будетъ привлечено… И это уже гнусно само по себѣ, но этого еще мало: а чей же ребенокъ? Кто его признаетъ, кто ему дастъ права?..

— Да вѣдь и вы ему не дадите ихъ… вспомните, что мы не французы, а русскіе, возразилъ я.

— Знаю и прекрасно все помню. Ну, пускай графъ не признаетъ его; у него будетъ отецъ, онъ долженъ его знать съ младенческихъ лѣтъ… Не бѣда, что его не станутъ величать графскимъ титуломъ. Человѣкомъ его сдѣлаетъ отецъ… Да и это еще не все: каковъ бы ни былъ графъ, онъ не маріонетка же. Вызоветъ онъ меня — кто-нибудь изъ насъ останется на мѣстѣ; не вызоветъ — онъ обойдется съ женой своей иначе, коль скоро между ними станетъ человѣкъ, сознающій свой долгъ, не уступающій никому своихъ… коли на то пошло! — естественныхъ правъ. Выйдетъ что-нибудь серьезное, горячее, честное… Все остальное — грязь, и какая: трусливая, позорная грязь!..

Въ этомъ монологѣ вылился весь Леонидъ Петровичъ.

Что онъ сказалъ бы въ такихъ же дѣлахъ три года спустя — я за это не поручусь. Но тогда каждое слово его превратилось бы въ дѣло, еслибъ передъ нимъ очутился вдругъ графъ Платонъ Дмитріевичъ.

— Мнѣ нужно было васъ видѣть, Николай Иванычъ, не затѣмъ, чтобы тянуть съ графомъ… Но вы старый другъ графини. Она на васъ тутъ дулась немного; но ваше слово для нея не потеряло вѣса, повѣрьте мнѣ. Вамъ я высказался; а вы вразумите ее, заставьте и въ ней дрогнуть чувство смѣлаго порыва, скажите ей, какъ она оскорбляетъ меня такимъ выгораживаніемъ моей личности!.. Право, это высшая обида для человѣка, который любитъ такую женщину…

Слезы готовы были брызнуть изъ глазъ Рѣзваго, но онъ сдержалъ ихъ.

Мнѣ сдѣлалось такъ жаль его, что подъ вліяніемъ этого чувства быстрая, какъ молнія, мысль пронизала мой мозгъ, и я несказанно обрадовался ей; будь я мистикъ, я бы увѣровалъ, что это — свыше…

— Послушайте, Леонидъ Петровичъ, началъ я, подсаживаясь къ нему, что я раздѣляю вашъ символъ вѣры — объ этомъ и толковать нечего. Но вѣдь не въ одномъ порывѣ спасеніе. Кого вы больше любите — себя или ее? Вѣдь ее? Надо же такъ и дѣйствовать.

— Но другаго исхода нѣтъ! крикнулъ почти отчаянно Рѣзвый.

— Погодите. Кто его знаетъ, быть можетъ графъ окажется погуманнѣе, чѣмъ мы съ вами думаемъ. Ну, хорошо, онъ долженъ узнать правду и приметъ ее, пожалуй, такъ, что ваше вмѣшательство сдѣлается только пагубнымъ… и для матери… и для ея ребенка.