Полжизни

Она шла за мною по бульвару неспѣшной, кроткой походкой, подавляя свою скорбь, а я, глядя на нее, повторялъ: «ты не смѣешь, ты не смѣешь!» Можетъ быть, въ такомъ растравленіи и есть доля ѣдкаго наслажденія, но я предавался ему помимо своей воли. Пришли мы домой. Я, простившись съ ней, сѣлъ противъ отеля на скамью и, смотря на окна комнатъ Наташи и ея матери, до поздней ночи, прощался съ погибшей для меня подругой, прощался со всякимъ желаніемъ личнаго счастія, рылъ могилу для всего прошлаго.

Но умирать и тутъ я не собрался. Не изъ такого дерева сдѣланы мы. Мы не жизнерадостные, какъ Леонидъ Петровичъ, но мы выносливы и, разъ покаявшись, не примемся опять за старое. Право, я бы наложилъ на себя руки, еслибъ въ эту ночь, сидя передъ окнами двухъ существъ, на которыя ушла вся моя страсть и вся нѣжность, зная, что мнѣ не вкушать уже никакой отрады, даруемой женщиной; еслибъ я, со всѣмъ этимъ грузомъ жизни, началъ томно повторять элегическій припѣвъ старичковъ, которымъ нечему насъ учить; еслибъ я мечталъ вмѣстѣ съ ними о томъ, какъ —

. . «На мой закатъ печальный

Блеснетъ дюбовь улыбкою прощальной.»

XXXIII.

Настало затишье, то затишье, которое находитъ на всѣхъ передъ отъѣздомъ, или на похоронахъ передъ выносомъ. Тутъ нѣтъ скуки, нѣтъ томленія — тутъ одно «пребываніе» во времени и пространствѣ.

Графъ держался своей «роли». Мы съ нимъ цѣлый день не встрѣчались. И такое у меня было чувство: точно будто въ Ливорно, на этомъ купальномъ прибрежьѣ, я и не могъ наткнуться ни на одно русское лицо, точно будто я былъ одинъ-одинешенекъ. Наташа заперлась у себя въ комнатѣ. Коля попался мнѣ на дорогѣ къ Панкальди. Онъ шелъ, небрежно покачиваясь, очень красивый и больше чѣмъ когда-либо похожій на свою мать.

Я не выдержалъ и остановилъ его:

— Прощайте, Коля, сказалъ я ему, мы съ вами долго не увидимся.

Онъ нѣсколько удивленно поморщился на меня, остановился и совершенно равнодушно отвѣтилъ:

— А вы куда ѣдете, monsieur Гречухинъ? Въ Петербургъ? поклонитесь Леониду Петровичу. Онъ тамъ. Вы спросите… какъ это?., да, въ университетѣ.

— Нѣтъ, Коля, я не въ Россію. А вамъ бы не хотѣлось отсюда?

Онъ сдѣлалъ движеніе головой.

— Мнѣ все равно. Здѣсь хорошо… мои товарищи очень порядочные, меня любятъ. Меня вездѣ будутъ любить… Куда меня хотятъ — вы не знаете: въ лицей или въ правовѣдѣніе?

— Я не знаю.

— А… ахъ, вонъ Чарли идетъ! прощайте, monsieur Гречухинъ.

И, не взглянувъ на меня, онъ убѣжалъ.

«Нѣтъ, это не твоя кровь, выбрось ты дурь изъ сердца!»

Вотъ съ чѣмъ я возвращался домой, повторяя вопросъ моего «названнаго» сына: «въ лицей или въ правовѣдѣніе?»

На лѣстницѣ схватила меня за руку Марія. Я совсѣмъ почти забылъ о ея существованіи. Она перемѣнила свой спенсеръ на ярко-желтое платье съ лиловыми оборками и бантами, сзади взбитое, что твой курдюкъ. Въ глазахъ такъ у меня и запестрѣло.

— Signorino, таинственно шептала она, заигравъ косыми глазами; la contessa…

И опять она заболтала связно и гортанно. Мнѣ удалось понять, что графиня у себя и желаетъ меня видѣть.

— Subito? спросилъ я.

— Si, si, извиваясь тараторила Марія и повела меня въ первый этажъ, на что не было никакой надобности, довела до двери въ гостиную графини и даже постучала за меня.

Оттуда раздался голосъ. Марія чуть не впихнула меня въ дверь.

У окна, за маленькимъ столикомъ, сидѣла графиня и что-то вышивала. На ней накинутъ былъ красный легкій платокъ. Оглядѣлъ я ѣѣ, и внезапно предо мною всталъ весь образъ той «настоящей» графини, которую я впервыѣ увидалъ, съ краснымъ-же цвѣтомъ на плечахъ. Да, это была та-же «аристократка», тоже мраморное лицо, тѣ-же смѣлые и строгіе глаза, тотъ-же лобъ, та-же діадема изъ волосъ, тоже невозмутимое и горделивое безмятежье, тоже сознаніе своего «я». Эта-ли женщина была предо мною на колѣнахъ два дня тому назадъ, безумствовала, плакала, умоляла, каялась?.. Нѣ можетъ бытѣ..

— Присядьте, Николай Иванычъ.

Я слушалъ и говорилъ про себя: «да, такъ, такъ, это въ Москвѣ, на Садовой; это — графиня Кудласова, жена моего принципала; а я — управитель изъ студентовъ.»

— Вы не возвращаетесь въ Россію. Я узнаю васъ. Это очень хорошо.

«Ну да, она меня одобряетъ, какъ и тогда, за гражданскія чувства.»

— Все къ лучшему, говорили мнѣ ровно, безъ жестовъ, увѣренно, почти торжественно… Колю надо въ заведеніе. Наташу жаль, но она при отцѣ. О себѣ я вамъ не разсказываю…

— Почему-же? вырвалось у меня совершенно такъ, какъ у студента «изъ красныхъ».

— Буду жить и платиться за то, что запоздала. Если мнѣ суждено быть еце матерью, авось я и найду свое призваніе. Николай Иванычъ, я вижу, что вы до сихъ поръ оскорблены за меня… Вы, бѣдный, работали, работали надъ моимъ пьедесталовъ, и вдругъ я въ два мѣсяца такъ слетѣла съ него… А вѣдь я, право, та же!

— Да, выговорилъ я Громко и не отводя отъ нея глазъ.

Она не смутилась; только чуть замѣтная усмѣшка пробралась на ея алыя губы.

— Вы не думайте, что я уже вылечилась… Нѣтъ, да я и не хочу этого… Довольно всякихъ «задачъ», какъ вы любили выражаться. Я сказала, что я та же, потому что это правда. Мою… plaidoierie, во Флоренціи, помните?

— Помню.