Полжизни

Иванъ Петровичъ — первый медвѣжатникъ по всей волости. У него кременное ружьишко и собаченка Шевырялка. Но онъ и съ ружьемъ ходитъ рѣдко. Рогатина въ его сухихъ рукахъ еще грозное оружіе въ борьбѣ съ «Михалъ-Иванычемъ». Съ нимъ и я пошелъ впервые на медвѣдя.

Стоитъ мягкій морозный день. Въ лѣсу — тишь, такая тишь, что индо хватаетъ тебя за сердце. Ни единаго звука, ни свѣтотѣни, ни вѣтерка, доносящаго до тебя какой-нибудь запахъ. Лыжи скользятъ по твердому брильянтовому снѣгу. Вотъ обошли берлогу, разбудили пріятеля. Ждешь его не то съ замираніемъ, не то съ закоренѣлостыю звѣринаго азарта, въ которой люди полагаютъ всю сладость охоты и смертельной опасности. Затрещали мерзлые сучья, переваливается не спѣша Ми-халъ-Иванычъ. Если голова промежду лапъ — дѣло дрянь! Тутъ на рогатину его не скоро поднимешь; тутъ нужны такіе герои, какъ Иванъ Петровъ. Не страшно имъ и въ ту минуту, когда древко рогатины летитъ, расщепленное напоромъ звѣриной туши. Вы не взвидитесь, какъ съ ревомъ желтобурая масса рухнется подъ ударомъ дряннаго сапожнаго ножишка, увлекая въ своемъ паденіи бѣлаго, въ нагольномъ полушубкѣ, дрожащаго отъ нервной силы, столѣтняго старика…

Началъ я съ ружья, а кончилъ рогатиной и ножемъ; испыталъ и я затаенную страсть скряги, укрывающаго свои мѣшки; наслѣдишь, что твой ехидный мужичонко, берлогу, и никому не скажешь; одинъ пойдешь на лѣсное чудище съ Шевырялкой или съ Жучкой, и — не ровенъ часъ! — сгребетъ тебя Миша въ лапы и обдеретъ лучше всякаго азіатскаго хана. Мнѣ сначала думалось, что я ужасный храбрецъ, а потомъ, какъ я обжился да узналъ, какіе водятся тутъ медвѣжатники, такъ мнѣ и самое-то слово «храбрость» показалось до крайности нелѣпымъ. Любой невзрачный старичекъ, «цокая» на мордовскій манеръ (такой въ томъ краю говоръ), разскажетъ тебѣ подробности, отъ которыхъ у городскаго обывателя мурашки по кожѣ поползутъ; а онъ и не думаетъ рисоваться: он привыкъ ев дѣтства, вот и все!

Тутъ я, быть можетъ въ первый разъ, позналъ ту истину, (а она мнѣ пригодилась), что ко всему можно привыкнуть, и никакое геройство не сравнится съ привычкой.

XI.

Лѣсъ лѣсомъ, но надо было производить и «агрономическіе эксперименты». Это оказалось потруднѣе, чѣмъ ходить съ рогатиной и пырять Мишку ножомъ, рискуя очутиться въ пушистыхъ объятіяхъ отвратительной смерти.

Графъ не худо сдѣлалъ, что оставилъ мнѣ на помощь нарядчика изъ мѣстныхъ государственныхъ крестьянъ, курьезнѣйшую личность, наивную и плутоватую. Капитонъ Ивановъ — такъ его звали — выработалъ себѣ какой-то особый «деликатный» разговоръ, читалъ романы Зряхова и слагалъ собственнымъ умомъ куплеты; но рутинное хозяйство зналъ и никакихъ грубыхъ упущеній не допускалъ, докладывая мнѣ «на случай упустительности, или запамятованія» все, что могло произвести большой недочетъ въ доходахъ хутора, который онъ называлъ «хверма».

Я не рванулся сейчасъ-же «умничать»; но не сразу разглядѣлъ, что о раціональномъ хозяйствѣ «по книжкамъ» нечего и думать, даже и на вольнонаемномъ хуторѣ. А — тогда «вольный трудъ» былъ модной игрушкой. Въ немъ чувствовалось предверіе эмансипаціи. Иные изъ фанфаронства, другіе изъ боязни торопились заводить хутора.

Кругомъ дѣло это не было уже вновѣ. Ближайшими сосѣдями моими оказались тоже «агрономы», каждый въ особомъ типѣ: ругательномъ и благожелательномъ. Ругательный типъ изображалъ отставной гусарскій майоръ Ѳедоръ Ѳедоровичъ Лессингъ. Мужчина онъ былъ круглолицый, ростомъ почти съ меня, моложавый, стройный. Ходилъ онъ лѣтомъ въ славянофильскомъ платьѣ собственнаго изобрѣтенья, т. е. въ розовой рубашкѣ, бѣлыхъ штанахъ въ сапоги и въ коротенькомъ парусинномъ пальтецѣ. Говорилъ онъ высокимъ теноромъ, рѣзко, громко, всегда почти ругательно. Лессинга — настоящего, онъ конечно не читалъ, но въ корпусѣ заглядывалъ въ учебники геометріи, почему и вообразилъ себя великимъ механикомъ и изобрѣтателемъ. Все онъ строилъ и устроивалъ «по-своему», и даже изобрѣлъ собственную соломорѣзку. Дѣло у него, однакожь, спорилось, потому что онъ хоть и въ гусарахъ служилъ, а все-таки былъ «изъ нѣмцевъ». Хутора свои (ихъ было у него цѣлыхъ три) онъ заводилъ щеголевато, на широкую ногу, хотя и не считался денежнымъ человѣкомъ. Разумѣется, всѣхъ своихъ сосѣдей обзывалъ онъ дураками и неучами; а меня съ перваго-же знакомства сталъ звать презрительно: «этотъ студентъ». Сосѣдъ онъ былъ отвратительный: завистливый, мелочной, забіяка и ненавистникъ. Отъ него не раздобылся бы я гарнчикомъ овсеца на посѣвъ, еслибъ былъ въ крайней нуждѣ.