Полжизни

Благожелательный сосѣдъ, Павелъ Павловичъ Шутилинъ, ходилъ тоже въ русскомъ ополченскомъ нарядѣ, изъ себя былъ сѣдоватый степенный баринъ, съ овальнымъ лицомъ и ласковыми карими глазами. Говорилъ тихо, успокоительно и дѣлалъ все, не то что исподтишка, а «подъ шумокъ». Онъ въ механики не лѣзъ, но почитывалъ учебники политической экономіи, «слѣдилъ за идеями» и хозяйничалъ исподволь, толково, держась навыковъ хорошаго мужицкаго хозяйства. Меня онъ началъ навѣщать и бесѣдовать объ университетахъ. Въ его «себѣ на умѣ» было что-то пріятное, своего рода барская гуманность, или по крайней мѣрѣ разсудительность и тактъ. Онъ не-прочь былъ дать «добрый совѣтъ» и подшучивалъ-таки надо мной, когда я въ первую-же запашку закобянился сначала насчетъ «рутинныхъ» посѣвовъ, а кончилъ тѣмъ, что внялъ резонамъ Капитона Иванова.

Эти два агронома подмывали меня, и ихъ сосѣдству я обязанъ тѣмъ, что черезъ годъ всякія сомнѣнія во мнѣ улеглись, и я пришелъ къ точнымъ выводамъ насчетъ того: чего дѣлать не слѣдуетъ. Но ихъ общество, ихъ жены и дочери меня ни мало не привлекали, да и когда мнѣ было разъѣзжать «на тройкѣ», поставленной графомъ въ наше условіе? И лѣто, и осень, и зима, и новая весна прошли такъ, какъ они проходятъ въ дѣятельномъ одиночествѣ молодаго человѣка, впервые столкнувшемся съ жизнью народа. Мужики (хоть я и орудовалъ вольнымъ трудомъ) всего больше меня наполняли.

Сторонушка выдавалась дремучая, по дикости, почти невообразимой. Въ двухъ верстахъ отъ меня дѣвки и бабы до смерти забивали всякаго мужика, который встрѣтится имъ, когда онѣ опахиваютъ деревню сохой. Изъ колдуновъ, напустившихъ «глазъ», выпускали «весь духъ», вѣря въ то, что больной, испорченный имъ, мигомъ выздоровѣетъ. И среди этихъ-то туземцевъ «Огненной Земли» находилъ я моихъ героевъ-медвѣжатниковъ, простыхъ и добродушныхъ, какъ малыя дѣти. Я поставилъ себѣ задачей: знать, какъ «Отче нашъ» весь годовой обиходъ му-жидкаго хозяйства со всѣми «его ужасами», какъ нынче говорятъ о западномъ пролетаріи, и узналъ его. Этимъ я обязанъ графскому хутору, гдѣ я ничего не изгадилъ, но ничего и не «усовершенствовалъ», а нашелъ, напротивъ, что все было заведено слишкомъ по-барски и въ такихъ размѣрахъ, что порядочнаго доходу давать не могло. Надѣясь на графа, какъ на порядочнаго человѣка, я смѣло ждалъ его пріѣзда, чтобы изложить ему мои отрицательные результаты. На хуторѣ я готовъ былъ просидѣть хоть еще пятъ лѣтъ; но не сталъ бы затѣвать съ графомъ дѣла, еслибъ онъ, вопреки контракту, прогналъ меня и послѣ перваго года. Кромѣ мужика и медвѣдя съ ихъ берлогами, я на хуторѣ же узналъ и того звѣрька, который сидѣлъ еще и во мнѣ самомъ. Не свѣтская дикость моя меня разсердила, а моя городская наивность, книжный формализмъ и самодовольство школьника, глупый задоръ «оберъ-офицерскаго сына», воображавшаго, что онъ «красный», потому что читаетъ тайкомъ рукописные листки «Колокола», и сердцемъ не думавшаго никогда о томъ, какъ взять за рога чудище народной дрёмы и мужицкаго горя, какъ растолковать своимъ героямъ-медвѣжатникамъ, что колдуна Акима колошматить бревномъ гнусно и нелѣпо, ибо тетушку Маланью не перестанетъ отъ этого бить «лихоманка».

XII.

Къ Петрому дню дождался я графа. Онъ опять измѣнился противъ прошлогодняго: кудерьки на вискахъ кое-гдѣ блестѣли сѣдымъ волосомъ, по обѣимъ сторонамъ носалегли рѣзкія черты; но вообще-то оиъ былъ все тотъ же видный баринъ, смахивающій на ярославца, и я нашелъ въ немъ даже большую юркость, чѣмъ въ первыя наши встрѣчи. Должно быть мой отчетъ очень понравился ему своей откровенностью, а лучше сказать, — онъ уже тогда началъ свое «самосовершенствованіе»; только, вмѣсто того, чтобы отказать мнѣ, онъ разразился въ похвалахъ и сталъ упрашивать меня не покидать его хутора.

— Какой у васъ умъ! повторялъ онъ, ходя со мною по полямъ, я просто въ восхищеніи! Я, признаюсь, боялся, что вы, какъ молодой студентъ, занесетесь, а вы меня же удерживаете!..благодарю васъ! Совершенно съ вами согласенъ: первое дѣло знать — чего не слѣдуетъ затѣвать. Я готовъ на всякую жертву; но глупо лѣзть изъ кожи и пересаживать Англію въ наше медвѣжье царство.

Ему (какъ я тогда еще замѣтилъ) хотѣлось, прежде всего, выставить себя гуманнѣйшимъ русскимъ «сквайромъ», готовымъ насаждать всякій прогрессъ вплоть до личнаго освобожденія крестьянъ. На эту тему мы съ нимъ обширно не толковали, но онъ самъ заговорилъ, что «если дѣйствительно изъ этого что-нибудь выйдетъ», то онъ никому не уступитъ въ великодушіи и выкажетъ себя «дворяниномъ въ высокомъ значеніи слова».