Полжизни

Чѣмъ-же передъ этимъ «мірскимъ» дѣломъ показалось мнѣ мое хуторское хозяйство? Пустѣйшей забавой, или поблажкой барской широкой мошнѣ! И то и другое — не стоило честнаго труда и головной натуги. Ну, какія тутъ «соломорѣзки» и «зерносушилки», когда милліоны народа стояли на порогѣ своей скотоподобной крѣпости, когда у каждаго человѣка съ душой дрожалъ внутри вопросъ: пустятъ-ли эти милліоны на всѣ четыре стороны, какъ желаетъ того майоръ Лессингъ, «безъ кола, безъ двора» или дадутъ имъ клочекъ земли, утвердятъ и закрѣпятъ въ ихъ вѣковой жизни общину?

Послѣ крестьянскаго двора, я обнюхалъ и то, чѣмъ держится вся финансовая машина нашей Руси православной., безъ чего ни одинъ питомецъ «народнаго просвѣщенія», въ родѣ меня, никогда-бы не выкарабкался. Искренно, безъ слезливой сантиментальности, я почувствовалъ себя должникомъ сермяжныхъ зипуновъ. По цѣлымъ днямъ, поздней осенью и ранней зимою, толковалъ я съ моими медвѣжатниками, рискуя даже возбудить въ уѣздныхъ властяхъ всякія подозрѣнія. Свободнаго времени у меня всегда на это хватало. Графскій хуторъ отошелъ на самый задній планъ: я смотрѣлъ на него, только какъ на средство жить среди народа и участвовать лично на великомъ праздникѣ его освобожденія…

Теперь, когда я это записываю, слова мои кажутся мнѣ если не книжными, то по крайней мѣрѣ, черезчуръ торжественными. Десять-двѣнадпать лѣтъ сдѣлали свое, и то, что теперь творится, вовсе не то, о чемъ тогда думалось; Но въ ту минуту никакое слово не казалось слишкомъ громкимъ; тогда слѣдовало начинивать себя такими словами, чтобы не слыхать зубовнаго скрежета, раздававшагося отовсюду. Русскіе журналы и книги получили для меня новый смыслъ. Я зачитывался статьями, гдѣ впервые раздалось слово за мужицкую душу «съ надѣломъ», гдѣ защищали мужицкую общину отъ набѣговъ ученыхъ профессоровъ политической экономіи. Перечелъ я «Записки Охотника» и понялъ, что и у нашихъ литературныхъ отцовъ не было ничего выше и живѣе «этого дѣла>. Только мы, хоть и не умѣемъ писать, ближе стоимъ къ зипунамъ. Они — добрые господа»; а мы — строптивые, но потянувшіе-таки лямку разночинцы. На насъ какой-нибудь «Антонъ Горемыка» наводилъ ужь тошноту: — а вѣдь и въ немъ тоже мужичекъ обсахаренъ на славу и сотни душепріобрѣтательскихъ женъ проливали надъ нимъ слезы, гдѣ-нибудь на Женевскомъ озерѣ или въ Сорренто.

Даже въ письмахъ графа звучала нота особой тревоги. Онъ собирался «дѣйствовать» не на шутку и объ хуторѣ почти меня не спрашивалъ. Въ первыхъ числахъ декабря онъ повторилъ свое приглашеніе — пріѣхать погостить въ Москву. Вызывалъ онъ меня не только для того, чтобы «развлечься», но и потому еще, что въ настоящее время, когда «близится такое крупное событіе, когда мы такъ двинулись впередъ, было-бы особенно отрадно подѣлиться съ вами взглядами, да и вамъ самимъ будетъ дышаться здѣсь другимъ воздухомъ».

Да, воздуху тогда всѣ хотѣли, и объ воздухѣ всякій толковалъ. Я поѣздки не только не испугался, но обрадовался ей. Мнѣ нужно было хватить собственной грудью того, что наполняло наши столицы. Я съ нѣкоторымъ душевнымъ сокрушеніемъ вспомнилъ, что ничего-то я не видалъ, кромѣ двухъ губернскихъ городовъ, гдѣ я жилъ школьникомъ, сперва съ краснымъ, потомъ съ голубымъ воротникомъ.

Къ Святкамъ я кончилъ всѣ хозяйскія продажи; составивъ отчетъ и давъ инструкціи Капитону Ивановичу, двинулся на Муромъ въ Москву, полный особыхъ подмывательныхъ ожиданій, чувствуя себя моложе, чѣмъ я былъ въ седьмомъ классѣ гимназіи, съ небывалой во мнѣ бойкостью и цѣнкостью къ всякимъ впечатлѣніямъ.

О «настоящей графинѣ» я ни разу и не подумалъ.

XV

Москва показалась мнѣ куда какъ велика и характерна. Въ первый разъ, въѣхавъ на Театральную площадь, я почувствовалъ себя истымъ провинціаломъ. Изъ рогожной почтовой кибитки поглядывалъ я направо и налѣво, и даже мысленно повторялъ заученные когда-то въ гимназіи Пушкинскіе стихи:

Мелькаютъ мимо будки, бабы, Мальчишки, лавки, фонари, Дворцы, сады, монастыри…

— На Садовую! весело крикнулъ я ямщику и немного смутился.

Графъ взялъ съ меня слово остановиться у него. Въ послѣднихъ двухъ письмахъ онъ еще разъ возвращался къ этому предмету и сообщалъ подробности о моемъ помѣщеніи, въ антресоляхъ, «совсѣмъ отдѣльно», съ ходомъ изъ передней. Я, на хуторѣ, принялъ это предложеніе довольно смѣло. Мнѣ захотѣлось попасть сразу «въ самое пекло» дворянской жизни, гдѣ навѣрно я увижу и услышу все, что мнѣ нужно знать «насчетъ этой эмансипаціи», какъ тогда выражались въ помѣщичьемъ обществѣ. Пора было стряхнуть съ себя дикость и безпомощность увальня, поглядѣть чорту въ глаза и убѣдиться въ томъ, что онъ вовсе не такъ страшенъ.

Но когда я весело крикнулъ ямщику: «На Садовую!», я все-таки смутился: житье въ графскомъ «антресолѣ» представилось мнѣ въ нѣсколько иномъ свѣтѣ. Я захотѣлъ большей свободы въ этомъ большомъ городѣ, гдѣ меня ждали неиспытанныя ощущенія.

«Кто еще знаетъ, думалъ я, какова-то графиня. Я не намѣренъ держать себя управителемъ; а пользоваться только квартирой, совсѣмъ не являться къ господами — тоже нельзя будетъ».