Полжизни

Сколько ей лѣтъ, и тогда нельзя было опредѣлить: отъ двадцати до тридцатипяти, смотря по тому, какъ вы на нее взглянете, и какъ она на васъ посмотритъ. Но живопись этого лица сразу выяснялась, до послѣдней подробности. Другія лица надо изучать цѣлыми недѣлями, «ели не мѣсяцами. А тутъ соберите хоть тысячу человѣкъ — и у всѣхъ въ памяти останутся одни и тѣ же очертанія: какой вы ее первый разъ увидали, такой она ваиъ покажется и черезъ десять лѣтъ самаго короткаго знакомства. Нѣтъ для васъ новыхъ открытій, но за то ничто и не прискучитъ вамъ, не стушуется, не слиняетъ; одно слово, — изваяніе, но изваяніе не въ греческомъ, и не въ римскомъ стилѣ. Небольшой носъ, немного даже приподнятый, съ круглыми рѣзкими ноздрями, отгоняетъ отъ этого лица всякій казенный классицизмъ. Лобъ, съ тонкой кожей, сдавленный сильно въ вискахъ, поднимается по-мужски, и съ обѣихъ сторонъ глянцевитые, черные изъсиня волосы спускаются двумя прядями, съ однимъ волнистымъ городкомъ, по бокамъ полукосаго пробора. Глаза — зеленые — смотрятъ изъ-подъ тонкихъ бровей, нѣсколько загибающихся кверху, на переносицѣ; а короткій ротъ вывернулъ немного наружу красную верхнюю губу надъ широкимъ подбородкомъ. Такъ я все это и вижу, не прибѣгая ни къ какимъ портретамъ. Помню, что поверхъ головы положена была діадемой коса, что на плечи накинута была красная кашемировая кацевейка (ужь не знаю, какъ она тогда по-модному называлась), съ золотымъ шитьемъ, изъ-подъ которой выставлялась кружевная манишка съ отворотами чернаго атласнаго платья. Помню, какъ отблескъ каминнаго жара игралъ на толстыхъ складкахъ атласа, на блестящей пряжкѣ туфель и на сѣрыхъ шелковыхъ чулкахъ съ красными стрѣлками. Помню, что ноги графини лежали на высокой подушкѣ, и носокъ одной изъ туфель приходился какъ разъ у черной морды моськи, вышитой шерстью по голубому фону. Помню даже, что графиня вышивала шелками какую-то красную суконную «шириноцку», какъ выговариваютъ дѣвки въ медвѣжьемъ царствѣ.

Она подняла голову, не спѣша положила работу, немного выпрямилась и отодвинула столъ. Глаза ея улыбнулись, и она протянула мнѣ руку, не то, чтобы указать на стулъ, не то, чтобы привѣтствовать меня.

— Очень рада съ вами познакомиться, Николай Иванычъ.

Голосъ, какимъ сказана была фраза, знакомая мнѣ изъ прошлогодняго приглашенія графа, точно кто придумалъ для мраморной женщины: низкій, отчетливый, слегка дрожащій, «нутряной», идущій не изъ головы, а изъ всего существа. Вы его также никогда не забудете, и онъ васъ не обманетъ: не пойдетъ онъ вверхъ, а будетъ вздрагивать; развѣ усилится, но ужь не перейдетъ въ жидкую фистулу.

XVII.

Я не сразу сѣлъ. На меня напало особаго рода озорство, и, должно быть" вся моя долговязая фигура переполнена была въ эту минуту вопросомъ:

«А какъ, дескать, вы, ваше сіятельство, поведете себя съ нашимъ братомъ?»

— Присядьте, выговорила графиня, еще разъ улыбнувшись не ртомъ, а глазами.

Сказано это было такъ просто, точно будто она обращалась къ домашнему человѣку. Я опустился, довольно-таки неуклюже, на стульчикъ (кажется, онъ былъ раззолоченый) и продолжалъ пристально глядѣть на нее. На этотъ разъ мнѣ бросились въ глаза два брильянта, точно ввинченные ей въ уши, и правая ея рука съ бирюзовымъ кольцомъ. Отъ нея пахнуло на меня благовоннымъ тепломъ; а я ожидалъ холода, такого же, какой ощущаешь при видѣ настоящаго мрамора.

Мы заговорили. Говорить съ ней было такъ легко, что мнѣ это показалось даже подозрительно: полно, она не потѣшается ли надо мной? Сюжетомъ разговора послужилъ, разумѣется, хуторъ. По нѣсколькимъ вопросамъ графини я увидалъ, что она отлично знаетъ, какъ ведется хозяйство. Она не стала расхваливать меня такимъ тономъ, какъ графъ; но одобряла меня гораздо полновѣснѣе и умнѣе. Все, что я слышалъ отъ графа и что читалъ въ его письмахъ, показалось мнѣ повтореніемъ взглядовъ графини.

«Такъ вотъ ты какая!» вскрикнулъ я про себя и покраснѣлъ.

Меня это почему-то не порадовало. Я началъ самъ экзаменовать «эту аристократку въ красной кацавейкѣ». И вдругъ, помолчавъ съ минуту, выговорилъ, глядя на нее въ упоръ:

— По правдѣ-то вамъ сказать, графиня (я даже хотѣлъ сказать въ пику: «ваше сіятельство»), я не могу отдаваться всей душой барскому хозяйству, когда кругомъ меня тысячи живыхъ существъ ждутъ какой-нибудь воли, чтобы начать жить по-людски.

Фраза у меня оборвалась, Я опустилъ голову и выругался внутренно: мнѣ гадко сдѣлалось, что я лучшее свое дѣло превратилъ точно въ пошлое орудіе рисовки.

— Да? послышалось мнѣ въ отвѣтъ. Звукъ этотъ, полувопросительный, полуутвердительный, былъ такъ неожиданъ и хорошъ, что я встрепенулся и смѣлѣе поднялъ глаза.

Графиня сидѣла, положивъ руки на колѣна, и глядѣла на меня, безъ улыбки, серьезно, но ласково.

— Да-съ, отрѣзалъ я.

— Только вы этого сразу не говорите графу, уже съ усмѣшечкой промолвила она, хотя его и начинаютъ здѣсь считать краснымъ.

Потомъ, она провела рукой по своимъ блестящимъ волосамъ и, точно про себя, сказала:

— Разумѣется, вы живой человѣкъ. Благодарю, что сказали мнѣ это сразу.