Полжизни

Вечера проходили либо въ «сладкихъ» разговорахъ, либо въ театрѣ. До той поры я почти не зналъ впечатлѣній сцены. Гимназистомъ видѣлъ изъ райка «Ермака» да «Терезу, женевскую сироту», а студентомъ не на что и некогда было ходить въ театръ. Разъ какъ-то, на масляницѣ, попалъ на «Ревизора», но снъ шелъ такъ балаганно и мерзостно, что я не досидѣлъ и до третьяго акта.

Въ «Маломъ театрѣ» нашелъ я еще новый, мнѣ невѣдомый міръ. Михаиле Семенычъ доживалъ свой вѣкъ, но въ немъ еще чуялись остатки великаго комика. Я смѣялся, какъ истый мужланъ, отъ удивительной мимики Садовскаго и заразительной веселости Живокини и Сергѣя Васильева; онъ же, въ драмѣ, просто пугалъ меня своей кипучей страстью. И «Мертвое царство» предстало предо мной лицомъ къ лицу на подмосткахъ: самихъ пьесъ я до того не читалъ совсѣмъ. Я видѣлъ то самое живье, которое съ дѣтства залегало камнемъ въ душу и налагало на тебя сумрачную сдавленную оболочку. И женщины (мимо какихъ я хаживалъ, смутно догадываясь, что онѣ такъ чувствуютъ, и такъ страдаютъ) плакали передо мною, или запруживались въ загулѣ, или перебранивались до надсады, или несли на себѣ глупый, никому ненужный крестъ…

Изъ театра выходилъ я, точно изъ какого-то житейскаго парника, гдѣ дышешь удвоеннымъ дыханіемъ, гдѣ каждый стебель, каждый листъ дрожитъ благоуханіемъ правды и того, что въ реторикахъ насъ не обучали называть «поэзіей». Сидишъ у Гурина или у Барсова, за стаканомъ чаю, весь полный ощущеніями зрѣлища, такъ чудно сливающагося и съ тѣмъ, что было, и съ тѣмъ, что должно и можетъ осуществиттья…

XX.

Черезъ недѣлю, по пріѣздѣ моемъ, графъ съ графиней собрались на бенефисъ въ Малый театръ. Они, разумѣется, пригласили меня въ ложу. Я поклонился, — это было за завтракомъ, — но потомъя пошелъ къ графинѣ и сказалъ ей:

— Вы меня извините, графиня, я бы хотѣлъ быть одинъ въ театрѣ.

— Да вы не думаете ли, спросила она, что нужно быть непремѣнно во фракѣ?

— Нѣтъ, не то… да къ тому же у меня фракъ водится; а просто я люблю смотрѣть такъ, чтобы не думать, гдѣ я сижу… вы это, навѣрно, поймете, и не будете на меня въ претензіи.

— Пойму, сказала она, и глазами погладила меня по головкѣ: «экій ты мальчикъ — пай!.. Распозналъ, небось, какъ со мной говорить надо.»

Мы такъ и порѣшилп. У меня уже былъ припасенъ билетъ, купленный въ три-дорога у барышника. Графу она передала, что я съ ними не поѣду, и онъ за обѣдомъ даже и не упомянулъ о театрѣ.

Но графиня, отпуская меня изъ угловой, гдѣ она любила выкурить одну «пахитосу» и выпить чашку желтаго чаю, сказала:

— Я вамъ не мѣшала, Николай Иванычъ, разъѣзжать по Москвѣ. Подѣлитесь какъ-нибудь вашими впечатлѣніями. Да вотъ хоть сегодня, васъ, я вижу, очень заинтересовалъ нашъ театръ. Придите послѣ спектакля, напиться чаю… вы ужинаете?

— Иногда, отвѣтилъ я небрежно, такъ чего-нибудь; больше чаю.

— Ну, и прекрасно. Смотрите же, васъ будутъ ждать.

За всю эту недѣлю у насъ съ ней никакихъ особенныхъ разговоровъ не происходило. Впечатлѣнія города дала мнѣ передышку, и я меньше думалъ о томъ, что меня «прихлопнули», не искалъ случая потягаться съ ея сіятельствомъ, но точно ждалъ чего-то.

Мое мѣсто въ амфитеатрѣ приходилось около перилъ, съ лѣвой стороны отъ сцены. Стало быть, мнѣ всю лѣвую половину залы прекрасно было видно. Я забрался рано и вникалъ въ обширную афишу, гдѣ значилось не меньше восьми актовъ. Позади меня помѣстились три дамы; одна худая и пожилая, съ жидкими кольчиками на вискахъ, и двѣ молодыя, должно быть барышни. Та, которая сѣла посрединѣ, вертлявая, черненькая, сейчасъ-же затараторила съ пожилой дамой, пересыпая свою болтовню французскими фразами. Мпѣ едва-ли не въ первый разъ приводилось прислушиваться къ такому смѣшенію языковъ. По-французски я читалъ кое-какъ прозу, но звуки фразъ не сразу понималъ. Порядочной нелѣпицей и даже неприличностью показалась мнѣ эта сорочья болтовня, не знаю на какомъ языкѣ. Мнѣ захотѣлось даже шикнуть на нихъ: подняли занавѣсъ, а онѣ все продолжала шушукать, и пуще всѣхъ черномазенькая. Для съѣзда каретъ шелъ переводный водевильчикъ, глупенькій и плохо даже разыгранный. На одну только Варвару Бороздину и можно было смотрѣть.

Къ концу водевиля я (точно меня что толкнуло) повернулъ голову налѣво и увидалъ, какъ входила въ ложу бельэтажа — графиня. За ней показался во фракѣ и графъ. Подойдя къ барьеру ложи, она сняла съ себя бѣлую лебяжью мантилью, отдала ее мужу, оглянула залу и словно вся потянулась. Бѣлыя круглыя плечи такъ и блеснули, выплывая изъ чернаго бархатнаго лифа. Голова сидѣла на плечахъ такъ картинно, что около меня двое мужчинъ задвигались, одобрительно переглянулись, и тотчасъ-же впились въ графиню своими биноклями. Но не успѣла она сѣсть, какъ позади раздалось опягь сорочье щебетанье черномазенькой барышни.

— Chère Полина Карловна, говорила oнa пожилой дамѣ, vous la voyez… la comtesse?

Я обернулся въ полъ-оборота. Дама въ локончикахъ кивнула головой, сжала какъ-то на бокъ свои блѣдно-синія губы и наставила также трубку на ложу Кудласовыхь.