Полжизни

— Вы все народная! Далось вамъ это слово, Николай Ивановичъ, и вы хотите имъ все оправддаь… Въ балаганѣ, для мастеровыхъ, исторія, какъ сынъ съ отцомъ утаили потерянныя деньги и какъ сынъ дошелъ до того, что замахивается топоромъ на отца… въ балаганѣ это очень«.. душеспасительно; но зачѣмъ же насъ-то заставлять смотрѣть на то, какъ прекрасный актеръ до гадости хорошъ и даже ужасенъ въ припадкахъ пьянства?

— Кого-же это насъ? уже грубовато спросилъ я.

— Какъ кого? меня, васъ, каждаго, кто способенъ иначе думать, иначе чувствовать, иначе жить.

— Вамъ, стало-быть, угодно аристократическихъ пьесъ?

— Ахъ, полноте, Николай Ивановичъ, позвольте васъ отъучить отъ словъ аристократъ, аристократка, аристократическій… У насъ, въ Россіи, нѣтъ никакихъ аристократовъ. Есть общество пообррзоовннѣе… состоитъ оно больше изъ помѣщиковъ, изъ благородныхъ, изъ тѣхъ, у кого есть крѣпостные. Такъ до сихъ поръ велось; а вотъ когда ваши друзья изъ медвѣжьяго пансіона очутятся на волѣ… будетъ по другому; но все-таки останется общество получше и общество похуже.

— Я буду тамъ, гдѣ похуже, уже мягче отозвался я.

— Напрасно… Вамъ никто не запрещаетъ попасть туда, гдѣ получше… Вы учились въ университетѣ, передъ вами широкая дорога, вамъ очень не трудно сдѣлаться вполнѣ образованнымъ человѣкомъ, испытать все, чѣмъ красна жизнь, искать самыхъ сильныхъ впечатлѣиій, рѣшаться на самыя высокія дѣла.

Голосъ ея все крѣпчалъ и крѣпчалъ, глаза разшири-лись и движеніемъ руки она точно что отводила отъ себя… Я просто заслушался, и повторялъ про себя: «какъ говоритъ, какъ говоритъ!»

— Когда вы поживете такъ, продолжала она, вы тоже найдете, что куда не занимательно смотрѣть на всѣ эти народный пьесы. Ну, чѣмъ вы мнѣ докажете, что въ жизни людей, которыхъ вы называете аристократами, меньше матеріаловъ для комедіи и драмъ, чѣмъ у купцовъ, мелкихъ приказныхъ и ямщиковъ?

— Тутъ страсти проще и есть борьба съ нуждой. Нѣтъ такой испорченности.

— Извините меня, даже этотъ патріархх… котораго играетъ Садовскій, хоть онъ и сладко говоритъ, но третируетъ свою дочь хуже вещи. А это еще идеалъ! Что же остальные?.. Я вѣдь, Николай Иванычъ, не въ журналахъ вычитала то, что говорю вамъ теперь; я до этого своимъ умомъ дошла — не прогнѣвитесь…

— Что же тутъ дѣлать! перебилъ я, никто же не виноватъ, что въ вашемъ обществѣ нѣтъ писателей, изображающихъ высокія чувства и мысли?!

— Есть, Тургеневъ. Да никого и не обвиняю, но, признаюсь, только одно «Горе отъ ума» и считаю хорошимъ спектаклемъ.

Это заключеніе она произнесла такимъ тономъ, что «довольно-молъ, выпей, если хочешь, еще чашечку чайку, да и убирайся».

Я попросилъ еще чаю; мнѣ не хотѣлось уходить, «не солоно хлѣбавши». Умъ графини, ея языкъ, смѣлость, — все это раздражало меня несказанно, и въ головѣ опять запрыгала французская фраза черномазенькой дѣвицы.

XXIII.

Подавая мнѣ вторую чашку, графиня, уже другимъ, нѣсколько утомленнымъ голосомъ, сказала:

— Я, быть можетъ, дурно дѣлаю, что отнимаю у васъ иллюзію… Теперь въ такой ыодѣ восхищаться полушубками.

Тутъ я не выдержалъ и, поставивъ на столъ чашку, отрѣзалъ:

— Такъ по вашему, графиня, надо зачитываться Дю-масами и Бальзаками?

Я ожидалъ чего-нибудь по носу; но меня преспокойно спросили:

— А что вы читали изъ Бальзака?

Лгать я не хотѣлъ и очень хорошо помнилъ, что по-французски не прочелъ ни одного романа Бальзака. Въ переводѣ читалъ когда-то одну повѣсть, еще гимназистомъ, въ старой «Библіотекѣ для чтенія» Сенковскаго. Къ счастію, я не забылъ русскаго заглавія.

— Читалъ-съ, отвѣтилъ я съ увѣренностью, «Старика Горіо».

— Какъ?.. переспросила она. Вы вѣрно по-русски читали?

— Да-съ.

— Этотъ романъ называется «Le рёге Goriot»…

Если вы его со вниманіемъ прочли, вы не можете не согласиться, что это — прекрасная вещь. Вотъ вамъ драма!.. Вы больше ничего не читали?

— Нѣтъ, я по-французски читаю только научныя вещи.

— А сейчасъ такъ грозно обошлись съ Бальзакомъ. Полноте, Николай Иванычъ, зачѣмъ все дѣлать изъ себя юнаго студента? Вы гораздо старше этого. Увѣряю васъ. Вы повѣрили какому-нибудь русскому критику?

— Я привыкъ вѣрить Бѣлинскому.

— Слыхала о немъ; но не помню, читала-ли. Если онъ ставитъ Бальзака на одну доску съ Дюмасами, какъ вы называете, то онъ просто не заглядывалъ въ него. Вотъ когда-нибудь пріѣдете къ намъ въ Слободское — я вамъ дамъ нѣсколько томиковъ. Да припомните и Горіо. Развѣ тамъ одни аристократы? Самъ онъ старый аферистъ, дочери его — des parvenues… вы понимаете?..

— Понимаю-съ, злился я.

— Одинъ только молодой Растиньякъ — дворянинъ; а остальные — студенты, старухи, полицейскіе… Но все это живетъ… видишь все это отсюдд… Я готова просидѣть цѣлую ночь надъ такимъ романомъ! А ужь ѣхать во второй разъ смотрѣть на Васильева въ пьяномъ ямщикѣ — извините!

Графиня встала. Было уже поздно. Она протянула мнѣ руку; такъ протягиваетъ ее великодушный побѣдитель юному, но смѣлому побѣжденному.

Я пожалъ и, не выпуская ея руки, посмотрѣлъ на нее очень пристально и выговорилъ, насколько могъ просто: