Полжизни

Съ утра до поздней ночи онъ велъ себя точно въ гостяхъ у хорошихъ знакомыхъ. Прислуга исполняла службу неизвѣстно по чьему приказу. Все дѣлалось въ порядкѣ, чинно, тихо. Громкихъ приказаній, ни графъ, ни графиня почти что не отдавали: больше жестами довольствовались. Въ интимныхъ бесѣдахъ съ женой я его не заставалъ и, проживъ двѣ недѣли въ домѣ, не зналъ, въ какіе часы они оставались вдвоемъ. Опочивалъ онъ съ нею, — я заключилъ это изъ того, что въ кабинетѣ его не было никакого приспособленія для спанья. За столомъ, въ обѣдъ и завтракъ, онъ говорилъ не мало, гораздо больше жены, совершенно почти такъ, какъ со мной, только еще посдержаннѣе; хуторскаго-же «гвардейства» и въ поминѣ не было. Графиня обращалась къ нему тихо, просто, какъ къ родному, но очень рѣдко взглядывала на него. Они были на «ты» — даже по-французски. Онъ звалъ ее «Barbe» и въ русскомъ разговорѣ; она его съ русскимъ произношеніемъ — «Платонъ». Объ домашнихъ дѣлахъ они при мнѣ ни разу не разговаривали, и ни разу-же не вышло у нихъ ни малѣйшаго разногласія, не только что ужь спора.

«Что-же это такое? спрашивалъ я себя, равнодушіе, или ужь такая въ самомъ дѣлѣ аристократическая выправка?» Въ выправкѣ я не сомнѣвался; но отъ кого она шла? Отъ него или отъ нея? Мнѣ казалось, что отъ нея. Равнодушіе врядъ-ли вызывало эту великобританскую ровность обхожденія. Графъ при женѣ находился всегда въ возбужденномъ состояніи Я это подмѣтилъ въ первый-же день. Нѣтъ-нѣтъ да и поглядитъ на нее, и въ этихъ взглядахъ сидѣло далеко не равнодушіе. Они сильнѣе еще, чѣмъ его фразы со мною, говорили: «Достоинъ я одобренія, или нѣтъ»?

Вотъ что дали мнѣ наблюденія надъ супругами. Они не разнились ничѣмъ существеннымъ отъ моего перваго впечатлѣнія. Еще замѣтилъ я, что графъ гораздо нѣжнѣе съ дѣвочкой, чѣмъ графиня. Онъ то-и-дѣло послѣ обѣда возьметъ ее на колѣна, или уведетъ въ кабинетъ, откуда дѣвчурка выбѣжитъ всегда съ конфектами или съ крымскимъ яблокомъ. Графинѣ не очень-то нравилось это баловство. На дѣвочку она не кричала, но обращалась съ ней черезчуръ ужь ровно, чтобы не сказать сухо.

Эта дѣвочка со мной только раскланивалась. Разспросить ее я не могъ ни о чемъ, да и не захотѣлъ бы, еслибъ и могъ. Но ея поразительное несходство ни съ графомъ, ни съ графиней почему-то подмывало меня. Разъ я, ни съ того, ни съ сего, остановилъ графа и спросилъ его:

— У васъ дѣтей больше не было, кромѣ Наташи?

Онъ немного поежился какъ-то и отвѣтилъ:

— Это не моя дочь.

— Какъ не ваша? схитрилъ я.

— Наташа — дочь графини отъ перваго мужа, князя Дурова.

— А! вырвалось у меня.

Стало быть, въ болтовнѣ черномазенькой была правда.

— Ау васъ не было дѣтей? продолжалъ я свой допросъ.

— Нѣтъ, не было.

Больше я не допытывался, замѣтивъ, что его сіятельству это не особенно нравится: значитъ, я дотронулся до какой-нибудь раны.

Тогда объ Дарвинѣ еще слыхомъ не слыхали, а все-таки меня очень бы заинтересовалъ вопросъ наслѣдственности, глядя на дочь графини, еслибъ законнымз ея отцемъ былъ графъ. Съ другой стороны, его особенная нѣжность съ этой дѣвочкой показалась мнѣ подозрительной. Но будь графъ ея настоящій, хотя бы и не законный отецъ, откуда-же это полнѣйшее отсутствіе сходства?

Точно помогая моему дарвиновскому любоныству, графиня сама спросила меня разъ, переходя изъ столовой въ залу:

— Кто подумаетъ, что Наташа моя дочь?

— Да, подтвердилъ я. Сходства никакого.

— Но она и на отца своего ни мало не похожа.

— На графа? спросилъ я съ намѣреніемъ.

— Нѣтъ, выговорила она сухо, на моего перваго мужа, князя Дурова.

— А! протянулъ я, и какое-то злорадное чувство защекотало меня. Я въ эту минуту не далекъ былъ отъ черномазенькой барышни. Меня это огорчило, и я до отъѣзда положительно избѣгалъ угловой комнаты, чтобы не предаваться такой суетности.

XXV.

Мнѣ оставался всего денекъ до отъѣзда восвояси. Графъ свозилъ меня въ два дома, гдѣ каждый почти день толковали объ эмансипаціи. Одинъ домъ былъ славянофильскій. Все въ немъ показалось мнѣ курьезно: и хозяинъ въ купеческихъ сапогахъ, но съ французскимъ діалектомъ, и византійскія иконы, и стулья, раскрашенныя въ русскомъ вкусѣ, и языкъ, какимъ раздобаривали промежь себя эти бары. Что они бары, какъ слѣдуетъ, хотя всѣ почти распинались за «святаго мученика», т. е. за крестьянина, въ этомъ я убѣдился въ первыя десять минутъ, какъ послушалъ ихъ бесѣды. Хоть и то хорошо было въ этомъ всеславянскомъ гнѣздѣ, что въ немъ теоретически и красно отрицали самое слово «русскій дворянинъ» и не смѣли просить личнаго выкупа. Говорили всѣ очень велерѣчиво, точно они представляютъ на сценѣ именитыхъ бояръ въ парчевыхъ шубахъ. Насчетъ «боярской думы» тоже прохаживались. Ииъ, я думаю, всего больше и хотѣлось угодить въ бояре, потому они такъ злобно и дворя" ство-то уничтожали. Каждый не прочь былъ попасть и послѣ воли въ патріархи своей волости и, разумѣется, посѣкать при случаѣ «святаго мученика».