Полжизни

Смущеніе однако прошло, какъ только кибитка подъѣхала къ крыльцу графскаго дома. Эти наслѣдственные родовые хоромы, за палисадникомъ, съ гербомъ надъ фронтономъ и съ массивными колоннами мезонина, сразу повѣяли на меня настоящимъ московскимъ духомъ. И внутри дома все дышало родовымъ барствомъ. Пріѣхалъ я часу въ третьемъ дня, и въ передней, гдѣ меня уже ждало лакейство, мнѣ «доложили», что ею сіятельство «изволили выѣхать»; но «ея сіятельство у себя и просятъ пожаловать въ угловую, когда вамъ будетъ угодно». Послѣдняя фраза: «когда вамъ будетъ угодно» смахивала на приказанье; но нужно же было явиться по начальству, не въ трактиръ же я въѣхалъ. Поднялся я въ антресоль, нашелъ тамъ двѣ низковатыя, но весьма уютныя комнаты, съ разными даже затѣями, наскоро одѣлся и послалъ «доложить» ея сіятельству, что я направляюсь въ угловую. Проходя большой залой съ желтыми оконными занавѣсками, отдѣланную «подъ мраморъ», я оглядѣлъ себя въ зеркало; такого зеркала въ раззолоченой рамѣ мнѣ еще не приводилось видѣть. Смахивалъ я въ ту пору на настоящаго управителя: долговязый, сухой малый, съ рыжеватой бородой и безпорядочными волосами на головѣ, посмотрѣлъ на меня изъ этой раззолоченой рамы. Черная сюртучная «пара», построенная еще университетскимъ портнымъ, сидѣла неуклюже, вся фигура отдавала даже чѣмъ-то пасмурно-лакейскимъ. И лицо было подь-стать прочему: длинное, загорѣлое, съ толстыми губами, съ надвинутыми глупо бровями. Не удивился бы я очень, еслибъ ея сіятельство, не зная, что я «изъ студентовъ», встрѣтила меня вонросомъ: — «Ну что, братецъ, какъ у васъ тамъ все на хуторѣ?»

За залой слѣдовала, по чину, круглая гостиная, также подъ мраморъ съ малиновой штофной мебелью. Когда я ступилъ своими хуторскими сапогами по ковру, покрывавшему весь полъ, я ощутилъ совершенно новое щекотаніе во всемъ своемъ существѣ: прохладный воздухъ этой большой храмины, отсутствіе звука собственныхъ шаговъ, полусвѣтъ отъ тяжелыхъ гардинъ и портьеръ; бронзовые канделябры и часы на мраморныхъ консоляхъ — все это не то смущало, не то подзадоривало меня. Помню только прекрасно, что на порогѣ «угловой», гдѣ я долженъ былъ предстать передъ ея сіятельствомъ, во мнѣ робости не было. Я даже сильно нахмурилъ брови и, остановившись въ дверяхъ, не очень-то, кажется, смиренно оглядѣлъ и комнату, и ту, кто тамъ сидѣлъ.

XVI.

До послѣдняго пустяка все врѣзалось мнѣ въ память. Комната была голубая, — и по обоямъ, и по мебели. Прямо противъ входа изъ гостиной — широкій каминъ. Въ немъ въ ту минуту жарко тлѣла груда углей. У камина сидѣла за маленькимъ рабочимъ столикомъ, съ корзинкой, подбитой чѣмъ-то голубымъ, «сама графиня».

Она не успѣла поднять головы отъ работы, когда я ее уже всю оглядѣлъ.

«Мраморная!» пронеслось у меня восклицаніе Стрѣчкова, и я врядъ-ли удержалъ улыбку на своихъ толстыхъ губищахъ.

И въ самомъ дѣлѣ, такого мраморнаго лица я уже никогда больше не видалъ, да врядъ-ли и увижу, даже и въ странѣ «миртовъ и апельсиновъ», куда меня зовутъ теперь. Въ повѣстяхъ, я встрѣчалъ это слово, и оно мнѣ казалось ужасно-пошлымъ; но тутъ я самъ лично убѣдился, что каменное тѣло существуетъ. И въ шести шагахъ, и въ трехъ вершкахъ разстоянія, лицо это одинаково блѣдно, гладко, прозрачно, съ той голубоватостью на вискахъ и вокругъ глазъ, которую, какъ я слыхалъ отъ кого-то, стали подмалевывать съ тѣхъ поръ, какъ графиня Монтихо попала въ императрицы. Но графиня Кудласова не употребляетъ косметикъ.