Полжизни

Приглашеніе пріѣхать въ Москву какъ-будто смутило меня. Вернулся я къ своему флигельку, оглядѣлъ дворъ, навѣсъ амбара, гдѣ я подъ-вечеръ бесѣдовалъ съ Капитономъ Ивановымъ, избы рабочихъ. Кухарка моя Фелицата вышла на заднее крылечко, собираясь идти доить «Пестренушку». Черезъ частоколъ виднѣлось облако пыли, взбитой стадомъ; овцы блеяли, пастухъ щелкалъ своимъ веревочнымъ арапникомъ. Картина куда невзрачная, а меня схватило за сердце: точно я прощался со всѣмъ этимъ.

И отчего? Оттого, что графъ пригласилъ меня на Святки въ Москву. Слова: «графиня будетъ весьма рада съ вами познакомиться» — все еще звучали въ ушахъ. Я даже разсердился на себя. А между тѣмъ впечатлѣніе сидѣло во мнѣ — я это чувствовалъ. «Что-же, я боюсь что-ли этой графини?» спросилъ я, входя къ себѣ въ рабочую комнату и садясь у окна, хотя мнѣ нужно было идти на скотный дворъ дворъ распорядиться насчетъ годовалыхъ бычковъ.

Вспомнилъ я тутъ разговоръ со Стрѣчковымъ о его тетенькѣ. Мнѣ такъ ясно представился жестъ Стрѣчкова, когда онъ сжалъ кулакъ, желая показать, какъ она держитъ въ рукахъ его дядю. Я даже повторилъ вслухъ его возгласъ — «Мраморная»!

Заходящее солнце заглянуло въ комнату красноватымъ отблескомъ и разлилось по большому некрашеному столу. На немъ у меня стояли разныя сткляночки и горшечки, вся моя немудрая лабораторія, гдѣ я смастерилъ кое-какіе анализы почвъ. На стѣнѣ висѣла такая-же некрашеная этажерка съ книгами. Тутъ я просидѣлъ столько зимнихъ вечеровъ, одинъ, при свѣтѣ экономической ламночки, слушая храпъ Фелицаты, доносящійся изъ кухни. Это было единственное женское существо моего ежедневнаго обихода. И вдругъ я отъ общества Фелицаты, обрусѣлой мордовки, лѣтъ подъ пятьдесятъ, перейду въ общество графини! Почему-то я началъ вспоминать, съ какими женщинами водилъ бесѣду, и оказалось, что кромѣ Гоголевской исторіи за Булакомъ, у меня не было никакихъ, самомалѣйшихъ столкновеній съ женщинами. Па мадамъ Стрѣчкову я какъ-то особенно посмотрѣлъ, больше какъ на курьезный экземпляръ. У сосѣдей моихъ я могъ наткнуться на женское общество, и особаго смущенья и робости я не чувствовалъ, когда попадалъ къ нимъ. Жена гусара-механика лежала въ диванной, по разслабленному состоянію, и я до нея и не доходилъ совсѣмъ; а у благожелательнаго сосѣда значилась цѣлая орава старыхъ дѣвъ-сестеръ, дѣтей и гувернантокъ, такъ что я за обѣдомъ ни на кого и вниманія-то не обращалъ: очень ужь ихъ много было. Жена его сидѣла въ концѣ стола и только разъ послѣ обѣда спросила меня:

— Вы клубничное варенье предпочитаете, или малиновое?

Я предпочелъ клубничное.

Послѣ того и не былъ больше у Шутилина.

Съ крестьянскими дѣвками «медвѣжьяго пансіона», гдѣ я завелъ столько пріятелей между мужиками, я непрочь былъ балагурить, приглашалъ ихъ всегда самъ «на помочь», или полоть просо, разсчитывался тоже самъ, у себя на дворѣ, и немало у насъ случалось смѣху, но особаго знакомства ни съ одной не сводилъ. Моя Фелицата даже начала тужить за меня, и, бывало, остановится въ дверяхъ, когда я пишу что-нибудь или читаю у большаго стола, постоитъ-постоитъ и начнетъ вздыхать:

— Все-то въ книжку читаетъ, скажетъ наконецъ, все-то въ книжку; хоть-бы на посидѣлки поѣхалъ…. или денегъ жаль на пряники дѣвкамъ? Да и такъ любая прибѣжитъ.

Я посмѣюсь молча; она махнетъ рукой и завалится спать.

А въ Москвѣ ждала меня настоящая графиня, поди болѣе настоящая, чѣмъ ея супругъ. Такъ я объ этомъ задумался, что просидѣлъ до сумерекъ у окна, и спохватился только тогда, когда Капитонъ Ивановъ, кашлянувъ въ руку, пришелъ спросить:

— Какъ въ разсужденіи завтрашней сѣнной разметки, въ случаѣ, иаче-чаянія, дождливаго ненастья, полагать изволите?

Въ Москву эту я, въ концѣ-концовъ, могъ и не ѣхать. Меня никуда еще не тянуло съ хутора; но слишкомъ по-мальчишески было-бы отказываться отъ поѣздки потому только, что тамъ сидитъ какая-то «мраморная» бука.

«Ну ужь это-то его сіятельство соврать изволилъ, рѣшилъ я, что она весьма рада со мною познакомиться. Она, я думаю, и знать-то не знаетъ, — какой-такой на хуторѣ управитель». Въ первый разъ эта кличка слегка покоробила меня; и въ первый разъ-же я ее примѣнилъ къ себѣ.

XIV.

Шесть мѣсяцевъ прошли до Рождества все въ той же обстановкѣ, но уже съ другой внутренней работой. Запахло-чѣмъ-то свѣжимъ оттуда, сверху, изъ Петербурга.

«Она» была уже на чеку, приближалась, какъ чудище въ зловѣщемъ туманѣ—для рабовладѣльцевъ, какъ-яркое солнышко въ радужномъ сіяніи — для сермяжныхъ зипуновъ. И мои медвѣжатники загудѣли, стали ко мнѣ-подсылать ходоковъ:

— Взаправду, аль нѣтъ, Миколай Иваныч, баютъ воля будетъ?

Было что-то крѣпкое, возбуждающее въ воздухѣ, точно его переполнили озономъ. Впереди блестѣла какая-то общая радость, нѣчто слагающее обузу грязи и неправды даже и съ тѣхъ, кто и не думалъ выходить изъ сословія душепріобрѣтателей, какъ я напримѣръ. Это уже не была мечта, блажь, либеральное мальчишество; чувствовалось, что «она» станетъ, не черезъ годъ, такъ черезъ два-три года, правдой и былью.