Помни о Фамагусте

Прерывистый мугам даглинцев возник ненароком, но, как и другим якобы случайным открытиям, ему предшествовало длительное напряжение изобретателя. Бывают часы, когда палатке шашлычника, трансформаторной будке, стволам, асфальту, голым сучьям над скамейкой, гладкоспеленутой пальме, вообще предметам, порознь и в совокупном веществовании, невмоготу бремениться, и они вибрируют, реверберируют как чистые понятия самих себя, вокруг своих оставленных материй. Был этот час, в набрякших космах туч по киселю, с протыкаемой спицами заволокой, с проблесками горносветлого неба сквозь пасмурность. Даглинцы собрались в три пополудни января, заняв пространство, в страхе освобожденное двумя другими содружествами. Они хотели выслушать зимний мугам, приготовленный «наместником музыки», недавно перебравшимся в столицу парнем, особо чутким к их запросам. Пришли в плохом настроении, причиной которого могло быть самоубийство младшего брата, но диагноз старейшины, таимый от прочих, был иным, беспощадным: не удовлетворял мугамат. По форме он был тем же самым, что раньше, отверженным, раздирающим. И по сути своей был таким, но только по внешней сути. Помимо формы, размышлял даглинец, с которой ассоциируются уклончивость и сокрытие подлинности, есть два уровня того, что ошибочно считается цельным и с чем сопрягаются понятия правды и глубины, — два уровня сути. Первый из них часто лжет, не подозревая об этом. Ложь внешнего уровня, как будто бы говорящего правду, заключается в нечувствительности этой правды для рассудка и чувства, в приведении ее к такому виду, когда в ней начинают хозяйничать плавность и гладкость, и она становится ровной, беспрепятственно льющейся, как хиндустанский шансон. Правда внутренней сути другая. Пещеристая, шероховатая. Мшистый валун у ручья. Где она сейчас в мугаме, где.

На раздумья о сути навел его Сутин, чей альбом незадолго до смерти показал самоубийца, юноша с ланьими движениями и пушком на губах. Однажды, по ошибке раздосадованный скудостью своей личности в сравнении с обликом братьев, он влез на подоконник, выпрямился во весь рост, вынул из ширинки отросток и, декламируя стихи о странствующих орденах, окропил клумбу нижнего мира. Струя ложилась по неотклоняемой дуге, в такт чтению о Брюгге и Генте, о резных скульптурах и церквах, но этот запомнившийся многим подвиг, как и другие, им совершенные, не успокоил его. Сутин, Хаим Сутин, разговаривал сам с собою старейшина. Неважная полиграфия не помешала даглинцу почувствовать озноб от силы, которая снимала вопрос формы и содержания, принуждая задуматься о назначении, т. е. о пронесении цвета, или преображенного смысла, сквозь все средостения, применяемые большинством в искусстве, вследствие чего через эти оболочки, подстроенные для удобства разглядывания, краски светились даже ярче, как приобретают в яркости насурмленные брови и губы с помадой, но Сутин вытравил трафарет ремесла.