Помни о Фамагусте

Зимнее солнце прожгло облака, на стол, подсветив восьмигранный стакан, легла золотая трапеция. Трактирщик махал в экран кулаком, обращался к нам за поддержкой, много с двух погорельцев возьмешь, но поделюсь апофатической версией. Причина раскормленной европейской неприязни к евреям, тучнейшей с 1945 года, не в палестинских бедах, действительных и мнимых, раздражающих сопереживательное иностранное око, — мы тоже не каменные и не затем колупаемся на этой жаре, чтобы дети голодных отцов сортировали помойку в километре от изобилия, в результате неоконченной войны, которая вам, в Брюсселе, Копенгагене, Милане, как и нам, очень не нравится и которую, дозвольте уж полную откровенность, не мы начинали. Не забудьте, плохи все войны, плоха, как таковая, война, поэтому, добиваясь прекращения нашей, трижды проклятой войны, добивась нашего в ней поражения, вы должны позаботиться о ликвидации всех отвратительных войн. Не сочту причиной и еврейское высокомерие, исстари заменяющее нам жестокость. И не сочувствие к слабым, некогда рыцарственное, органично-великодушное, сегодня политкорректное, на лицемерной подкладке, не это сочувствие подвигает к фронтальному осуждению евреев — палестинцы же, приплюсую, не угнетаемый колонизаторами остров, но вклиненный авангард двухсотмиллионного арабского конгломерата, в чьих глазах подлое наше существование незаконно. Не, не, не. Ты, черт возьми, разродишься? Секундочку, уже вылезает. Заискивающее многоточие, барабанная дробь…

Вы устали от нас — чем не причина? Разве этого мало? Мы вам опять, но иначе, обрыдли. Накапливалось, разбухало и лопнуло, вытекло в новом веке. Никто не вправе никого за это попрекать. Все оттого, что евреи владельцы страданий. Идея страдания в XX столетии связана с нами, иллюстрируется еврейским примером. Вопреки желанию мы присвоили самое дорогое, что есть в этом мире, — его боль. В процентах от чисел нас изводили энергичней, чем кого бы то ни было, настоятельность нашего истребления признавалась в радикальных группах мысли и действия важнейшей задачей людей во вселенной. Но после чистки, уничтожившей евреев в больших количествах, нежели то было нужно для устрашения и баланса (под угрозой оказалась вся популяция, что чревато нарушением равновесия, поддерживаемого совокупною волей народов, за вычетом некоторых, забравшихся чересчур далеко), произошла удивительная метаморфоза. Гонимый, презренный отверженец стал канонизированным мучеником, на виду у мильонов получившим признание своей исключительности. Это был второй еврейский завет, повторная глорификация избранности, и можно только догадываться, какому унижению подверглись другие народы, недавние господа и судьи евреев, взирая на превращение плаксивой жертвы в гордого мученика. Мало того, под страхом уголовного наказания им было вменено в обязанность испытывать раскаяние. Каждый, кто посмел бы открыто усомниться в масштабе мучений евреев и выступить против принимавших все более экзальтированный характер искупительных акций, тем паче что количество откликавшихся на еврейские беды, эмоционально завербованных ими, под влиянием пропаганды и вследствие человеческой отзывчивости, было весьма велико, рисковал репутацией, карьерой, даже свободой.