Помни о Фамагусте

В рамке пышно и астматически воспевались деяния усопшего скульптора, ниже, не скупясь на площадь, репродуцировались коронные творения в белом мраморе. Головное, с затылочным нимбом и уплывающими зрачками изваяние Франциска Ассизского рядополагалось Муссолиниевой маске, сработанной из тончайше раскатанного, будто тесто, листового камня с насквозь прорезанными в нем печальными овалами глазниц. Сравнив портреты, Фридман побледнел: бояться надлежало не квазиантичного оратора, в припухлых, асимметрично опущенных губах которого читалось надчеловеческое, чрезмерное для него напряжение континентальной судьбы, а неизбежность финала, нечеткого в деталях, ясного по существу, пролегла бороздами в сварливых щеках, — но притуманенного улыбкою нищеброда, экзальтирующий паяц на века раскинул сети дивинаций, опутав полчиша братцев-кроликов, братцев-ослов. Распев побирушек, босые притчи, рассказанные ногами в пыли, — наркотическая потребность главенствовать над заплетенным в полевой веночек миром прокрадывалась в мраморном лике, и Фридман отвернулся к Муссолини, отдыхая на его беззащитности. В святой Евлалии с репродукции третьей христианское мученичество возвеличивалось в стилистике салонной фотопорнографии стыка веков, тем более развратной, чем меньше вины сознавала за собой модель, — на этот раз обратную пропорцию не стесняло ничто. Разодранный хитон оголял выгнутую в неизведанном постельном оргазме юную плоть, и обнаженная левая грудь перешептывалась с долгими гладкими бедрами, а удивленно вздернутый носик упрекал небеса: ах, зачем вы оставили меня в этой солдатской стране.

— Мой идеал. Много часов и ночей. В прошлом, увы.

— Чем вы займете себя? И на какие средства?

— Столько поприщ, — сказал азериец. — Советской школе пригодится географ, назубок шныряющий от Антверпена до Джакарты, произносящий названия горных массивов. Идите, Глезер проснется вот-вот.

— В первую минуту я хотел сказать вам: «Здравствуй, Мирза-ага». Но вы — это не он. Его нет.

— Я Хасан-бек. Уходите, я не люблю разговоров при свете.

Обменялись рукопожатием, мальчики-демонстраторы, намагниченными шестами передвигавшие профили боевых единиц, не узнали последнего хода и вывесили табличку «ничья». Фридман вышел не оборачиваясь. Лестница проскрипела под его килограммами. Одышка, надо худеть, но и этим не доказать, никому ничего не докажешь повтором частиц отрицания. Тюрк оставался в обесточенном зальчике, о чем-то бормоча в окно, отодвинув русскую речь. Его исчезновение через полчаса Марк Фридман отметил перебоями пульса. Дверь отворилась пневматически, как десятилетия спустя в супермаркетах и в набитых конторами небоскребах.

Исай Глезер одетый сидел на кровати и всепонимающе глядел пред собой.

12