Помни о Фамагусте

Что они понимали? Не знаю. Наружность их расплывалась, мутнела и прочитана могла быть по-разному, а надо было бы, чтобы поняли и с пониманием, как с неизлечимой болезнью, срослись. Физиономии врагов, будем честны, выражали не больше, чем ссохшиеся, будто тыквочки, насаженные на колья головы в африканской деревне. Но и эти последние показались бы нам выразительней за счет дагерротипа ни над кем не смеющейся, объективной насмешки, навсегда возникающей через мгновение ПОСЛЕ ТОГО, с запекшейся кровию в уголках, где при иной оказии ставят вензель и штамп. Подуло, рябь тронула лужу. Всхлипывая, они стали лакать, а кто был поодаль, застонал, замычал, у меня до сих пор в ушах всасывание, хлюпанье, чавканье и лакание — и окружающий стон. Я дождался, пока красавчика вырвало, он опередил в естественном отправлении выносливого соседа, которому тоже пришлось проблеваться, и поскольку в акте рвоты из нас извергается не плохо переваренная пища или голодная желчь, но субстанция отвращения к самим себе, я дал им срок очиститься и скомандовал прекратить только тогда, когда содрогания приняли натужный характер. Я распустил их по крестьянским лачугам. „Пуго“ закончилось, марионетка обернулась чудовищем, которого обходили панически. Яшар-муаллим встретил меня на пороге, приобнял, чего за ним не водилось, и усадил в горнице ужинать. Мы ели как обычные граждане, не экспериментируя над трансмутацией тухлых яиц в семгу и плесневелого сухаря в плам-пудинг. Непроницаемый фавн, грустный сатир в халате, наброшенном на тренировочное трико, в каком щеголяют силачи-гиревики с ярмарочных агиток и живописных масел Таможенника, учитель взирал на меня с любопытством.

Потом я замаливал грех. Мной было совершено преступление, насилие над человеком. Насилие над людьми. Человек — не пустое слово, мой экзекутор. Люди тоже. Негодные, шершавые, да. Не укротившие свои беды добром. Но — люди. В нестиранных фуфайках и грязных носках, с кислятиной изо рта, подмятые аграрным колесом. Грешим и замаливаем. Молиться я не умел, формул не знал и духовных крыльев над ними, и что-то выдумывал, лепетал, жег свечку в деревянной чернильнице. Не поручусь, что выправил свою душу, в ландшафте которой отовсюду торчали два обрезанных по колено (улыбаетесь каламбуру? пожалуйста, я не нарочно), заляпанных рвотой и лужей уродца, но немного забвением ее умастил, через отвращение к себе и вытеснение отвращения.

Козопас прошел мимо окон со стадом, я увязался за ним. Он привел меня на базар, бедноватый овощью в декабре, с манящими из кибиток, шатров, павильонов, палаток азартными играми. В их изобилии терялись услуги кровопускательные и зубодерные, по удалению крайней плоти семидневных младенцев и перерезанию петушиных глоток — птицы, обегая круг почета, фонтанировали вертикально из шейных раструбов. Я заскочил в худой домишко, разрисованный лубочными байками из картежного быта, и в три секунды разорил мужицкую компанию, а прибыль разделил меж базарными попрошайками, себе взяв пятнадцать рублей. Щенок, влепил мне пощечину Яшар-муаллим, мы только приступаем! О, какая обида была в его восклицании, сама неподдельность, и я простил наставника, а вы бы — нет?»

— Рассвело, но дослушаю, — Фридман брезгливо оттолкнул переполненную пепельницу, так, будто не он был ее автором.

— Благодарю, недолго уже.

«Ему пришлось раскрыться. Два десятилетия, с тех пор, как поселился в глуши, разрабатывал он числовую науку, авторитарную магию, в развитие средневековой ереси хуруфитов, вытканной праведником самоотождествления с истиной и его изуверски убитым адептом. Весь предварительный этап подготовлял к кульминации, „практике пешего делания“, бродячему проповедничеству и вербовке прозелитов — о конечной цели вторжения в историю он умолчал. Мне предстояла миссия ассистента пророка, оруженосца с неограниченными пропагандными полномочиями; расклевав с пяток обещающих кандидатов, Яшар-муаллим выбрал меня, наиболее даровитого, час пробил, стрелки сошлись на двенадцати. Усваивать учение ни к чему, нужно самому стать числом, перевоплотиться буквально, выпить всю его тайну и беспрекословную убедительность: не спорим же мы с тем, что перед нами число 17, когда нам демонстрируют число 17, — и проповедовать собой.