Помни о Фамагусте

В хуруфизм, оплаченный содранной кожей халебского страстотерпца, углубиться я не успел. Шесть раз в течение полутора недель наведался я на рынок и зарекомендовал себя в прилегающем злачном квартале, прибежище квалифицированных игроков. Всюду, где я сгребал выручку, раздаваемую, из этических и суеверных побуждений, неимущим, у партнеров возникало желание забить меня до смерти, и забили бы, не притормаживай я взглядом порыв. Ведь это так просто: не денег, не власти я домогался, мне человеком быть нравилось, нет ничего, что помешало бы человеку стать человеком, если он того хочет, и моя ли вина, что вернее всего я бывал им в крысиных притонах. Вы скажете, человеком можно или быть или не быть, третьего не дано, безо всяких „верней“, а я вам на это отвечу: есть градации. Всю мощь уроков незабвенного мастера вкладывал я в игру, китайские болванчики и бурсацкие кошки, лаковый ферзь и начищенная посудинка из травницкой кофейни Лутви, центурия фигурок вела моего белого коня под уздцы, и шулера разбивали свои толоконные лбы. Яшар-муаллим не знал, как со мной поступить, он, мудрец, между прочим, не знал, вы бы тоже не знали. На кону было дело жизни его, моей жизни тоже, незадачливой, малой, а все-таки существующей — разве укрылись от него, читателя сердец, наружные слезы восторга, кипевшие у меня на ресницах и веках, когда влетал я в наш мирно ветшающий домик и долго не засыпал, ворочаясь на матрасе. Пощечина ударила по наставнику, злейшим противуречием к заведенному им воздержанию от силы в учении. Он стыдился, заглаживал срыв. Принуждение изгонялось из отношений, не должно было их осквернять, поэтому Яшар-муаллим запирал меня на засов, но я разбил стекло и изрезался, и на базаре накладывал корпию, либо привязывал меня к стулу, а я упал со стулом на пол, взял в зубы черенок заначенного ножичка и в два часа избавился от веревок. Мы вошли в клинч и повисли в раскачку, вымотанные, взмокшие, не отдираемые друг от друга боксеры, забытые гонгом и рефери.

13 января одновременно поднялись в разных концах хибары, он с дивана в библиотеке, я с матраса в предбаннике, точно изболевшиеся жвалы решения перекусили вопрос. Разминки и завтрака не было. Сыграем, сказал Яшар-муаллим, пан или пропал, чья возьмет. Да пребудет со мною число, покарав нечестивца. Это со стороны было комично, двое на коврике, скрестив по-турецки, гипнотизируют, кто перетянет колоду, а у меня жилы трещат, с красной резью и жжением лопаются кровеносные сосуды в глазах, градом пот. Так не лило, даже когда наставник взваливал мне на хребет полтора пуда угля и выталкивал прыгать вприсядку, упражненье для ног, для спины; все одно сейчас хуже, у грани, за гранью, и, в знак поражения, я приготовился рухнуть, пусть гнобит, пусть засыплет своей числовою трухой, я пойду по дорогам, терпя насмешки толпы, заушательства пристава, равнодушие к белиберде двух дураков, но через кожу проникло, через кровь из ноздрей: мы равны, и мое хотение крепче. Тут он упал, все козыри перелетели ко мне.

Я ухаживал за Яшар-муаллимом в период его недолгой болезни. Затем расстались, расстались тепло. Прижав к себе исхудалого, одряблевшего дорогого учителя, я вскинул на плечо узелок и вышел вон со двора, едва сдержавшись, чтоб не разреветься. Я уходил, как Хачатур, из рудоносной, финифтяной, соколиной страны, как все мы, легкие, без родины, скитальцы. Вы видели, как уходят скитальцы? Собранная в бессонницу накануне котомка разбухла упреками покидаемых мест, пожеланием быстрей пройти первую половину маршрута, после чего тобою займется и станет потворствовать пункт назначения, шаркают чоботы, скребется в унынии посох, рыжая прядь-завиток привлекает клекочущих птиц, и такая заброшенность в осевших под собственным весом неплодных полях, в низком небе, в разлезшейся или пыльной дороге, обремененной нелепой идеей связать одну точку с другой, хоть оба конца, это же ясно младенцу, упираются в пустоту, что впору заорать во всю глотку, окликнув воздетое утро. Прощай, милый дом с протекающей крышей, не до починки, жильцы увлеклись. Книгохранилище, коврик, лежанка и холостяцкая утварь. Стол и воспетый мной табурет, на котором, котором. Милый дом, подаривший мне, итд. Пять лет прошло, проскочило, закатилось двугривенным под кровать. Капли дождя барабанят в подставленный тазик, озвонченная глухота. Трр, помедли, уходишь. С лаковым черным ферзем, талисман-амулет. Сгорбившийся, одинокий в проеме учитель, прощай. И ты, дворик, прощай, турник и примятый песок, третий день неполитые колокольцы в горшках, на скамейке улитка — ухожу, ухожу. В январе года такого-то ухожу, мне 18, все притоны открыты, ура, и я плачу.