Помни о микротанцорах

Во всех аптеках теперь продавалось (а с пятого сентября – раздавалось бесплатно) новое лекарство для мужчин: Абестин. Эти пилюльки прекрасно снимали мужской стресс и блокировали агрессивные желания. Мужчина, принимающий Абестин, становился добрым, мягким и безмятежным. Он постоянно улыбался, он был счастлив на работе и в семье, ничто не могло вывести его из себя. Несколько киностудий уже сняли первые «Абестиновые» фильмы, где герои были мягки и безропотны, а прозрачная ясная неподвижность духа возводилась в идеал. Боевики, детективы, триллеры и прочий мужской ширпотреб, быстрыми темпами изымали из проката, поговаривали даже о запрещении великого Мохо-Мари, а библиотеки перестали выдавать книги такого сорта и даже убрали их из каталогов – в библиотеках ведь тоже работали сплошные женщины. Агрессивные компьютерные игры были запрещены еще в мае. Информационные сети, по традиции, развлекали мужчин разными вариантами порно, но даже эти имиджы, клипы и интерактивки все больше клонились в сторону «Абестинового» секса.

Измения были быстрыми, повсеместными и прекрасно спланированными. Тяжелый неповоротливый мужской ум даже не успел заметить, как и когда мир перевернулся.

Секты РБЖДисток расли и свирипели во всех городах и селах; в каждом большом городе была своя уварова, а в столице таких образовалось даже две и они никак не могли поделить власть, враждуя между собой.

13

Начиналась осень – время, которое он с детства любил больше всего, ранняя оcень, еще не промоченная дождями – как хрупкий желто-зеленый цветок; достаточно всего одного хмурого утра, одного затяжного дождя, чтобы его очарование рассыпалось. Но пока оно длилось и длилось. Все еще было тепло, несмотря на конец сентября, и в природе ощущалось не увядание, а некая мудрая зрелость, не тоска, но тонкая печаль, прекрасная недолговечность, как в искуссных зверюшках, сложенных из листа бумаги – непрочном воплощении нашей идеи о прекрасном.

– Все это так красиво, – сказала Анна, – но только потому, что напоминает о смерти. Хочется впитать в себя эту красоту, пока она не исчезла. Почему с людьми иначе? Почему никто никто не хочет впитывать нас, пока мы еще красивы? Мы никому не нужны. Мы состаримся, успокоимся и умрем.

– Кто как, – возразил Гектор.

– Ты не собираешься стариться?

– Я не собираюсь успокаиваться. Я слишком люблю жизнь. Я часто замечал, что разные люди любят жизнь по разному: кто-то чуть-чуть, кто-то сильно, кто-то безумно. А я люблю ее еще сильнее. Это не зависит от обстоятельств жизни. Я бы одинаково любил и самую отвратительную и самую прекрасную жизнь. Просто я так устроен. Это как цвет глаз. Это не меняется.

– Ты причудливый человек, – сказала Анна. – Я не могу сказать «странный», ты не странный, ты причудливый и необычный. Ты страшно рациональный и в то же время совсем потусторонний. Иногда ты совсем как лунатик. Зачем тебе все это?

Твоя квартира заставлена бог знает чем. Что это за ящик, который ты включал вчера?

– Антиинерционная плита, – ответил Гектор, – я изобрел ее сам.

– Зачем тебе антиинерционная плита?

– Если честно, то я хочу поставить карандаш острием вниз и подождать, сколько пройдет времени, прежде чем он сам собою воткнется в столешницу. Это ведь когда-нибудь обязательно произойдет, вот что интересно. Я рассчитал, что пройдет около четырех лет. И еще я просто хотел изобрести антиинерционную плиту.

– Зачем тебе это?

– Это интересно.

– Интересно, но зачем?

– Ну как тебе сказать? Не знаю. Это сидит во мне от рождения, что-то постоянно толкает меня вперед, я не могу стоять на месте. Я всегда пытаюсь выдумать что-то такое, новое или даже несуразное. Есть какая-то сила, которая тянет меня, но не к цели, а просто сдвигает с места. Я ничего не могу с этим поделать. Я часто анализировал свой характер и я знаю это совершенно определенно. Ты спрашиваешь, для чего я делаю то или это – я не знаю. Просто потому, что не могу не делать. Просто такой характер. Такой способ жить.

– Это твой микротанцор? Твой маленький черный человечек?

– Не обязательно черный. Может быть, желтый или синий. Но он танцует свой собственный танец, это точно.

Моб довез их до самых велосипедных дорожек. Дальше можно было лишь пешком или на велосипедах. Когда-то, кажется, еще совсем недавно, здесь был город, но теперь живой город стал втрое меньше и его спальные кварталы, тянувшиеся на добрый десяток километров, оказались пусты. Белые многоэтажки с выбитыми рамами стояли по грудь погруженные в зелень и желтизну, а кое-где быстрорастущие деревья скрывали их с головой. Дома стали прибежищем для многих диких животных; звери жили в бывших ванных, гостинных и спальнях, жили в подвалах и на чердаках.

Мыши ползали по тяжелым пыльным гардинам, повешенным бог весть кем и бог весть когда, какими нибудь рачительными домохозяйками прошлого века, повешенные в надежде на долгую и уютную жизнь в этих стенах; ящерицы и гекконы жили в ящиках и тумбах письменных столов, безобидные змеи плодились в межстенных проемах. Это была зона, в которую не допускались хищники, зона, разрешенная для отдыха.