Помни обо мне

Тень раздражения на ее лице и в голосе откровенно порадовала — приятно все же для разнообразия не разочаровываться в людях.

— Командуйте, — решился Дарьен и добавил, заметив удивление в глазах Аланы. — У вас выдержка, а мне страсть как хочется стукнуть этого рыцаря на белом коне.

— И мне, — улыбка, скользнувшая по ее губам, была новой. Острой, как терновая колючка, и вместе с тем живой, настоящей. — Тащите его на кровать, только сапоги снимите.

— Думаете, там что-то ценное?

Дарьен присел, легко поднял похрапывающего виконта, перебросил через плечо и понес к кровати, с которой Алана уже стаскивала покрывало вместе с увядшими цветами.

— Самое ценное мы нашли, — она села за стол, заглянула в простую глиняную чернильницу, поднесла к свече кончик гусиного пера. — И нам повезло, что виконт решил взять письма с собой, а не оставил, скажем в ящике секретера, где их может найти ушлая горничная, — Алана замолчала, давая Дарьену возможность осознать всю степень свалившейся на них удачи. — Просто натуры возвышенные, — продолжила она, быстро сжимая и разжимая кулаки, — в сапогах не спят. А теперь, Дарьен, — чистый лист бумаги взмыл в воздух, чтобы опуститься перед сосредоточенной женщиной, — очень прошу, не отвлекайте меня.

И пока он разувал натуру, набрасывал покрывало на невозвышенно попахивающие виконтские ноги, Алана вчитывалась в разбросанные на столе бумаги. Потом вела пером. Аккуратно, словно за спиной у нее стоял, поглаживая бороду, старый мастер Бао. И как бы ни хотелось Дарьену узнать, что ж такого она пишет, подходить он не стал. Вместо этого выдрал из-под подошвы собственного сапога василек и мстительно воткнул в благородные кудри поэта. Отступил, прищурился и, пожевав губу, добавил еще несколько цветков. Ромашек, кажется. И вот еще, на подушку, екай его разберет, что за трава, но пусть будет. Наконец, Алана отложила перо, скользнула по строчкам придирчивым взглядом и посыпала уже второй исписанный лист песком.

— Что это? — небрежно, стараясь не выдать интереса, поинтересовался Дарьен.

— Это? Пустячок, — она протянула ему вторую записку, — объяснение для виконта, почему он решил отдать нам письма своей дамы.

Прорываться сквозь вычурные строки было труднее, чем грести против штормовых волн.

— Чтобы уберечь от завистников до тех пор, пока возлюбленным не суждено будет…, — каждое слово отдавалось внутри широким зевком. Дарьен тряхнул головой и, обгоняя сон, пробежал глазами остаток письма. — Думаете, поверит?

— Всегда приятнее осознавать себя героем, чем дураком.

Она замешкалась, но все же отдала ему лист, свернутый отчего-то в тонкую трубочку.

— Прощальное послание рыцаря своей даме. Полагаю, ее высочество не различит подделки.

Стихи. Опять эти екаевы стихи!

Выспренние — вспыхнуло в памяти непривычно слово — да, выспренние строки, написанные совершенно мужским почерком. И Дарьен готов был спорить на свою шпагу, что после таких слов, поэт получит не ночь лобзаний страстных, а по морде. Веером. А если дама окажется впечатлительная, то и канделябром.

— Любая служанка, — Алана подошла к столу, передвинула бумаги и погасила первую свечу, — передаст записку за пару медяков. Лучше рано утром, когда понесут завтрак. Только больше не давайте, это вызовет подозрения.

Один за другим темнота глотала огненные лепестки, растеклась по комнате, обволакивая две тени: неподвижную и ту, что плавно переместилась к кровати.

— Что это? — Алана, подняла на подошедшего Дарьена полный недоумения взгляд.

И в этот миг преподаватель изящной словесности в первый и, пожалуй, последний раз мог бы им гордиться своим учеником. Потому что из заплесневелой от редкого использования колоды с художественными терминами, Дарьен выхватил, наконец-то, правильный.

— Пастораль!

Сначала показалось, она икнула. Но несколько судорожных вдохов спустя, Дарьен услышал тихий, едва различимый смех. Тонкий, словно звон колокольчика-фурин. Первый за все эти дни. Алана зажала рот ладонью и второй, но смех прорывался из ее тела дрожанием плечей, запрокинутой головой и звездами, мелькнувшими под полуприкрытыми веками. Этот смех манил, звал отвести от ее лица тонкие пальцы и увидеть наконец-то, какая она, настоящая.

Алана мазнула рукой по глазам и в этом мимолетном жесте мелькнуло что-то до боли знакомое.

— Простите, — ее голос искрился смешинками, как капля росы под солнцем, — я не хотела. Я…

Она попыталась сжать губы, но те не слушались, изгибались задорным полумесяцем, и Дарьен почувствовал накатывающее приливной волной желание перехватить ладонь, за которой Алана опять собиралась спрятаться, и выпить этот игристый смех, не расплескав ни единой капли. Он качнулся вперед и деревянный пол под подошвой спружинил, будто травяной. Комната пахла ночным лесом, звенела ручьем, шептала далекими птичьими голосами что-то невероятно важное. Алана замерла, и глаза ее — озера, прячущиеся в горных долинах, манили, обещая прохладу и очищение. Она пахла вереском и отчего-то морем. Не отшатнулась, лишь вздрогнула, когда он поднес ее запястье к губам.