Помни обо мне

— Ты человек, — Дарьен решительно сжал плечи брата. — Ты самый умный человек из всех, что я знаю, Хиль, а потому мне вдвойне удивительно слышать от тебя подобную ерунду. И вообще, фейри не существует. Это все крестьянские сказки. Я три дня провел в Брокадельене и ни одного не видел.

— Брокадельен? — глаза Хильдерика расширились от удивления. — Что ты делал в Брокадельене?

Дарьен улыбнулся.

— Прежде чем я начну, как ты там выразился… Забалтывать тебя…

— Ты знаешь, что ты всегда так делаешь…

— О дочери де Роша… Скажи, что ты это не серьезно?

Взгляд Хильдерика на мгновение стал рассеянным.

— Я мог бы…

— Всеотец Милосердный, Хиль, ей четырнадцать!

— Но я знал, что ты не согласишься. Поэтому нет, я просто хотел разозлить де Роша. И если тебе неприятно, что я использовал…

— Мне нормально. Правда. Только… Не надо подбирать мне жену. С этим я как-нибудь… сам. Хорошо?

— Хорошо.

— Вот и…

— Однако, я попросил бы тебя озаботиться этим в ближайшее время. Как только я заставлю Совет признать завещание отца, ты станешь принцем крови и тогда твои дети…

— Нет.

— Но… — Хильдерик озадаченно моргнул.

— Нет, Хиль. Нет. Твои дети унаследуют корону. Ты продолжишь род Хлодиона. Только, очень тебя прошу, выбери кого-то повеселее Лавие. А я, так уж и быть, стану на правах любимого дядюшки, баловать своих племянниц и учить племянников драться. А может и племянниц научу, это, как оказалось, дело совсем не лишнее. Но ни я, ни мои будущие дети никогда не встанем на твоем пути. Меня совершенно устраивает и мой титул, и особенно моя прическа.

— Ты рыжий, — строго сказал Хильдерик.

— Да! Как Самханский Тигр. Я тебе рассказывал про Самханского Тигра?

Хильдерик покачал головой.

И улыбнулся.

Синяя комната, судя по отвоеванным у темноты фрагментам обоев и обивки, осталась синей. Дарьен поставил на стол свечу, от которой только что зажег еще пять, примостившихся на серебряных лапах напольного канделябра; стянул куртку; развязал тесемки на вороте рубашки и потянулся к кувшину для умывания. Полному. Со свежей — о чудо! — водой.

Твои дети унаследуют…

Придумает же.

Нет, дети у него, конечно, будут. Когда-нибудь. И жена тоже… Когда-нибудь. Когда он найдет женщину… Подходящую. Такую, чтоб… Такую как…

— Добрый вечер, — раздалось за спиной.

Дарьен развернулся, поспешно одергивая почти снятую рубашку. И потребовалось несколько мгновений, прежде чем он соотнес знакомый голос и непривычных очертаний фигуру.

— Точнее, доброй ночи.

Алана спустилась с кровати, где, очевидно, пряталась какое-то время за задернутым — он сразу должен был обратить на это внимание — пологом балдахина.

— Прошу прощения за поздний визит, — она провела ладонью от талии вниз, расправляя ткань юбки, — но нам нужно поговорить, а завтра, боюсь, такой возможности может не представиться.

Платье. Вот в чем дело. Она была в платье. И волосы убраны так, что в полумраке отчетливо виднелся изящный изгиб шеи. Той самой, которую Дарьен, повинуясь безумному порыву, поцеловал там, на дороге. За миг до того как крестная обернулась и застукала его за столь неподобающим ситуации занятием.

Алана стояла на границе между тенями и светом, но Дарьен видел ее так же ясно, как если бы в комнате горела сотня лучших свечей. Высокий лоб, пушистые завитки сложной прически и, неожиданно, серебряные соцветия пары традиционных кайсанских шпилек. Брови, изломом похожие на крылья чайки, глаза в оправе темных ресниц. Голубые, как топазы или море в погожий летний день. Мягкие скулы, резковатая линия челюсти, переходящая в упрямый подбородок. И губы. Они что-то говорили, эти губы. О завтра. И возможности, которая может не представиться.

А, и правда, к демонам все!

Четыре стремительных шага. И когда его ладонь прижалась к белому шелку шейного платка, ее глаза подернулись дымкой, став похожими на бусины из голубого нефрита, а губы… Губы оказались мягкими, горячими, жадными, с вкусом родниковой воды и дикого леса.

Ночь взорвалась уханьем сов-сторожей; шелестом деревьев, перевитых лентами лунного света; песней, что звала, обещая вернуть сокровище его, Дарьена, сердца, и противиться этому зову не было ни сил, ни желания. Он шел. Упрямо, вперед, отмахиваясь от звуков собственного имени, пока лоб не согрело прикосновение, а голос, что до этого казался слабее умирающего эха, не связал его коротким:

— Мой.

И тогда Дарьен вспомнил. Мягкость травы и крупинки соли на кончиках тонких пальцев. Изгиб спины и бедер. Бисеринки пота над приоткрытыми губами. Всхлипы, которые она глушила о его плечи. И солнце, которое вспыхнуло посреди ночи. Одно на двоих.

Очнулся он на полу. На обычном деревянном полу, слишком жестком для внезапного сна. Голова гудела, словно в ней вдруг поселился пчелиный рой, лицо, шея и даже рубаха были мокрыми, но голос, повторявший его имя, остался тем же, что и там, на поляне.

— Что? — Дарьен тряхнул головой, пытаясь прогнать остатки странного, невозможного видения.

Хотя… Видения ли?

— Вы не ранены?

Лицо было бледным от волнения, но в глазах светилась упрямая, почти отчаянная готовность. Действовать. И победить.

Совсем как тогда…